Ведьмина ночь. Карина Демина

у Гришки не отнять было, так это той самой «гарности».

      А что, потомок древнего и славного, пускай и поиздержавшегося рода. Высок. Статен. Осанку держит. На люд простой взирает с легкою насмешкой. И главное, физия такая, что прямо на обложку просится.

      Ну или по морде.

      – Ласточкина, – меня он все-таки заметил и слегка поморщился. Нет, кто бы другой и не заметил, ибо физию Гришка держать умел. Но я-то его знаю, как облупленного. – Зайдите, будьте любезный.

      – И вежливая, – добавил Афанасьев печально.

      Еще какая…

      Он никогда-то не ругался, Григорий Александрович.

      Был мил. Любезен. Очарователен. Настолько очарователен, что шансов у меня не оставалось. Да и не только у меня. В него, почитай, почти весь наш курс был или влюблен или почти. А он пользовался.

      Это я теперь умная и понимаю. Тогда же…

      Тогда сердце обмирало и ухало куда-то в пятки, когда Гришка брал мою руку. Бережно так. И к губам подносил. И глядел исподлобья с этою своей насмешечкой. Мол, все-то про тебя знаю, все-то вижу.

      – Вот… – Афанасьев дождался, когда там, в коридоре, скрипнет дверь, та, которая начальственная. – Я и говорю, что нет в тебе понимания момента! Дала бы ты ему, не переломилась, и ходила бы гоголицею…

      Отвечать я не стала.

      Проблема не в том, что Гришка ко мне приставал. Нет… проблема как в обратном. То есть, нет, я к нему точно не приставала. И не собираюсь. Не теперь.

      – Ладно, иди ужо, я тебе чаечку заварю.

      И рукой махнул.

      Афанасьев, он добрый. И понимающий. И видят боги, я бы осталась тут с ним, пить крепкий горький чай из старых граненых стаканов, греметь ложечкой по стеклянным стенкам да закусывать свежайшими пирожками, которые Афанасьев брал в булочной на углу. И главное, я тоже туда заглядывала, но на пирожки, чтобы с пылу, с жару, никогда не попадала.

      Да, нет во мне чувства момента.

      Совсем.

      У кабинета высокого начальства, я вытерла вспотевшие руки о юбку. Юбка была форменной, а потому сидела кривовато, как и китель. И чувствовала я себя в этом, как… дерьмово чувствовала.

      Не в одежде дело.

      И не в двери этой, которая появилась в участке в один день с Гришкой. Её привезли на замену старой, этаким символом перемен.

      Ненавижу перемены.

      Я буравила взглядом темное, с краснотой, дерево, поблескивавшее лаком.

      Стучать…

      Хрен тебе.

      Рука легла на витую ручку. Гришка всегда любил этакое, необычненькое…

      – Доброго дня, – сказала я, переступив порог. И не сдержалась. Хмыкнула. Кабинет тоже преобразился. Старый ковер, протертый местами до дыр, исчез, как и письменный стол, и кресло, и все-то прочее, обычное, знакомое до боли.

      Ушли в отставку вместе с Михальским.

      Зато появились новые панели, явно из какого-то дорогого дерева. И ковер тоже новый. И стол массивный, видом своим внушающий мысли о том, что сидит за ним человек предостойнейший. А еще важный и серьезный. Пресс-папье. Шкаф для бумаг. Сейф мрачной серой громадиной.

      – Доброго, проходите, – Гришка указал на стул. Стул, к слову, тоже был новым.

      И даже портрет батюшки-императора, к слову, не печатный, как прежний, а писаный маслом. Ну да, как иначе-то… печатные князьям держать невместно.

      – Присаживай… ся, – выдавил он и сам дверь прикрыл.

      Правда не до конца.

      Я что, я и присела.

      И смотрю.

      Жду.

      На нем форма сидит идеально. Но это не Гришкина заслуга, скорее ныне он может позволить себе личного портного. Бесит. И потому нервно одергиваю китель, который норовит задраться.

      И вспоминаю, как штопала ему брюки, которые взяли и разошлись по шву.

      И носки тоже штопала.

      И…

      – Яна… ты извини, пожалуйста, что так получилось…

      Надо же.

      Прежде он не извинялся. И смотрит так, слегка виновато. Только у меня уже иммунитет на его взгляды. А еще я знаю, что на самом деле никакой вины Гришка не ощущает. Не способен просто-напросто. А вот изобразить, это да, это может.

      И вину.

      И раскаяние.

      И любовь в том числе.

      – Да ладно, – говорю, – проехали.

      И руки складываю на груди. Потом ловлю себя на том, что жест этот враждебный. Нам так штатный мозголом говорил, когда читал курс по психологической оценке чего-то там. Но руки не отпускаю. И под взглядом Гришкиным не теряюсь.

      – Ты всегда была умна…

      Почему-то это кажется насмешкой.

      Ага. Умна. Как два дурных индейца. Так одна моя знакомая говаривала, и была права всецело. Умная бы… что? Не влюбилась бы? А влюбившись, вовремя бы разобралась, что к чему? И не потратила бы семь лет жизни на это дерьмо…

      И теперь бы нашла что сказать. Я же молчу.

      – И