Девяносто третий год. Виктор Мари Гюго

знаю.

      – Не знаешь, кто ты?

      – Да просто бежим мы, спасаемся.

      – А какой партии ты сочувствуешь?

      – Не знаю.

      – Ты синяя? Белая? С кем ты?

      – С детьми.

      Наступило молчание. Его нарушила маркитантка.

      – А вот у меня детей нет, – вздохнула она. – Все некогда было.

      Сержант снова приступил к допросу:

      – А родители твои? А ну-ка, сударыня, доложи нам о твоих родителях. Меня вот, к примеру, звать Радуб, сам я сержант, с улицы Шерш-Миди, мать и отец у меня были, я могу сказать, кто такие мои родители. А ты о своих скажи. Говори, кто были твои родители?

      – Флешары. Просто Флешары.

      – Флешары – это Флешары, а Радубы – это Радубы. Но ведь у человека не только фамилия есть. Чем они занимались, твои родители? Что делали? Что сейчас поделывают? Что они такого нафлешарничали, твои Флешары?

      – Они пахари. Отец был калека и не мог работать, после того как сеньор приказал избить его палками; так приказал сеньор, его сеньор, наш сеньор; он, сеньор, у нас добрый, велел избить отца за то, что отец подстрелил кролика, а ведь за это полагается смерть, но сеньор наш помиловал отца, он сказал: «Хватит с него ста палок», – и мой отец с тех пор и стал калекой.

      – Ну, а еще что?

      – Дед мой был гугенотом. Господин кюре сослал его на галеры. Я тогда еще совсем маленькая была.

      – Дальше?

      – Свекор мой контрабандой занимался – соль продавал. Король велел его повесить.

      – А твой муж чем занимался?

      – Сейчас воевал.

      – За кого?

      – За короля.

      – А еще за кого?

      – Конечно, за своего сеньора.

      – А еще за кого?

      – Конечно, за господина кюре.

      – Чтобы вас всех громом порасшибало! – вдруг заорал один из гренадеров.

      Женщина подскочила от страха.

      – Видите ли, сударыня, мы парижане, – любезно пояснила маркитантка.

      Женщина в испуге сложила руки и воскликнула:

      – О Господи Иисусе!

      – Ну-ну, без суеверий! – прикрикнул сержант.

      Маркитантка опустилась рядом с женщиной на траву и усадила к себе на колени старших детей, которые охотно к ней пошли. У ребенка переход от страха к полному доверию совершается в мгновение ока и без всяких видимых причин. Тут действует какое-то непогрешимое внутреннее чутье.

      – Бедняжка вы моя, бретоночка, детки у вас такие милые, просто прелесть. Сейчас скажу, сколько им лет. Вот тому, что побольше, – четыре годочка, а младшему – три. А девица эта, смотри, как сосет, сразу видать – знатная обжора. Ах ты, чудовище этакое! Ты так свою мамашу совсем скушаешь. Вот что, сударыня, вы ничего не бойтесь. Вступайте-ка в наш батальон. Будете вроде меня. Зовут меня Гусарша. Это мое прозвище. Но по мне уж лучше Гусаршей зовите, чем мамзель Двурогой, как мою матушку. Я маркитантка, а маркитантками зовут тех, кто разносит воду, когда кругом стреляют и убивают. Хоть тут все на свете перевернись. У нас с вами одинаковая нога, я вам свои башмаки подарю. Десятого августа я была в Париже и подавала напиться самому Вестерману. Ну, доложу я вам, было дело! Видела своими глазами, как гильотинировали Людовика Шестнадцатого, Луи Капета, так его