Радужный кот. Виталий Олегович Лесков

и бывший.

      Дядя Федя был ровесником его отца, когда-то они дружили. Работали вместе, пока Федя не запил. От чего запил? Отец этого не говорил. Только Федя частенько стал наведываться к Коготковым, то денег занять, то просто почесать языком. Мама его не любила. А вот Димке он нравился. Великанский, добрый, жал ему руку как взрослому: «Что, Димас? Как оно, молодое?» Вот только пахло от него перегаром, почти всегда.

      – Что, Димас? Оглох что ли? – спросил Федя.

      – А… – только и выдохнул мальчик. – Там…

      На мгновение он задумался: «Стоит ли говорить?» Огляделся по сторонам – тени не было и следа. Всё вроде было нормально. Всё. Было. Хорошо. Неужели, показалось?

      – Я бежал просто. Домой. Торопился.

      – Понятно. Ты не носись так, ясно? Голову где-нибудь оставишь. Отец-то дома?

      Димка посмотрел на Фёдора. Тот, кажется, был уже пьян, старая куртка распахнута, рубашка застёгнута не на те пуговицы. «Эх», – только и подумал Димка.

      – Дома отец, – ответил он, поджав губы. – Только он денег тебе больше не даст. Так и сказал.

      Фёдор стиснул челюсти. Было видно, как заходили желваки на небритом отёкшем лице.

      «Что делать?» – Димке было жалко его. Он ещё не знал, что пьяницы часто вызывают жалость. Он был чистым искренним ребёнком, а потому…

      – На вот, держи, – мальчишка вытащил из кармана помятую сторублёвку. – Я за неделю скопил.

      Фёдор отшатнулся:

      – Ты что это… малец? А ну, убери.

      Димка заколебался. Высоченный Фёдор нависал над ним, как грозовое небо. Но только это небо – а мальчик чувствовал это ясно – само было от чего-то напугано. И вдруг, ему вспомнился кот, тёплый, радужный кот встал у него перед глазами. И Димка решился, шагнул Феде навстречу, разжал его огромную руку и сунул в неё деньги.

      – Потом отдашь, – сказал он и тут же побежал дальше.

      А Фёдор стоял. Как фонарь, такой же огромный и сутулый. И светился. Тоже как фонарь, изнутри светился, и рука его сжимала бумажку с такой силой, что начинала дрожать. И весь мир дрожал, и глаза его отчего-то вдруг стали мокрыми.

      – Отдам, – прошептал Фёдор. – Отдам.

      Глава VIII

      Семён спускался по лестнице лёгкой мальчишеской походкой. Настроение было отличным, на ходу он насвистывал какую-то старую советскую песню. То ли «Монтажников», то ли «Подмосковные вечера», то ли обе вместе. Со слухом у него всегда были проблемы, а вот с душой – нет. Душа пела.

      – Я встретил Вас, и всё былое… – пробасил Семён и остановился у двери Тимофевны. Хорошая это была дверь. Добротная, деревянная, даром, что не из сказки. Постучал кулачищем. Тишина.

      – Избушка-избушка… – начал Семён.

      За дверью послышались шаги, шершавые, но лёгкие, паутинные, с пришаркиваньем и бранью, точно кто в кулаке сухарь крошил. Звякнула цепочка, скрипнули петли, дверь открылась. На пороге стояла Агафья, блеклые её глаза пристально смотрели на гостя. Старуха уперла руки в боки, ощерилась беззубым ртом. «Ну, как есть, Баба Яга,» – подумал Семён.

      А