Дети полуночи. Салман Рушди

на немыслимую картину, а потом, так и не дождавшись от него ни единого слова, доктор сделал открытие.

      В самом центре простыни была прорезана дыра – грубый, неровный круг дюймов семи в диаметре.

      – Закрой дверь, нянюшка, – велел Гхани первой из теток, а потом, повернувшись к Азизу, продолжил доверительным тоном. – В этом городе полно лоботрясов, которые уже пытались залезть в комнату моей дочки. Ей нужны, – он кивнул в сторону трех мускулистых теток, – нужны защитницы.

      Азиз все смотрел на продырявленную простыню. Гхани сказал:

      – Ну же, начинайте: можете осмотреть мою Назим прямо сейчас. Pronto[26].

      Мой дед обвел глазами комнату.

      – Но где же она, Гхани-сахиб? – выпалил он наконец. Тетки приняли надменный вид и, как показалось Азизу, напрягли мускулы на случай, если бы он попытался совершить что‐то неподобающее.

      – О, вижу, вы смущены, – возгласил Гхани, и его ядовитая ухмылочка стала еще шире. – Вы, молодежь, вернувшись из Европы, забываете о некоторых вещах. Доктор-сахиб, моя дочь – порядочная девушка, тут спору нет. И она не станет выставлять себя напоказ перед чужими. Вы должны понимать, что вам не будет дозволено увидеть ее ни за что, ни при каких обстоятельствах; соответственно, я попросил ее разместиться за этой простыней. Там она, послушная девочка, и стоит.

      Нотка неистовства прокралась в голос доктора Азиза.

      – Гхани-сахиб, скажите мне, как я смогу осмотреть ее, не глядя?

      Гхани улыбнулся.

      – Будьте любезны определить, какую часть моей дочери вам необходимо подвергнуть осмотру. И тогда я велю ей поместить нужный сегмент перед дырой, которую вы видите. Таким образом цель будет достигнута.

      – На что же, раз на то пошло, жалуется госпожа? – в отчаянии вскричал мой дед.

      И господин Гхани, закатив глаза и преобразив свою улыбочку в гримасу горя, ответил:

      – Бедная девочка! У нее ужасно, невыносимо болит живот.

      – В таком случае, – несколько принужденно сказал доктор Азиз, – пусть она соблаговолит показать мне живот.

      Меркурохром

      Падма, наша пухленькая Падма, великолепно дуется. (Читать она не умеет и, как прочие любители рыбы, терпеть не может, когда кто‐то знает то, чего не знает она. Падма – крепкая, веселая, утешение моих последних дней, но определенно собака на сене.) Она старается выманить меня из‐за стола: “Эй, поешь, все пропадает”. А я упрямо склоняюсь над бумагой. “Но что такого бесценного, – спрашивает Падма и гневно машет рукою, – в твоих бумажках-подтереть какашку?” Я отвечаю: теперь, когда я обмолвился об особенном своем рождении, когда простыня с прорезью натянута между доктором и пациенткой, мне уже нет пути назад. Падма фыркает. Бьет себя запястьем по лбу. “Ладно, голодай-голодай, кому до этого дело?” Фыркает еще раз, громко, окончательно. Но я не возражаю, пускай ведет себя, как хочет. Целыми днями помешивает она кипящее

26

Быстро (ит.).