Россия, кровью умытая. Артём Весёлый

дорогами, в лощинах и на межах еще держались снега, но солнце уже набирало силу, пригорки затягивало первым, остро пахнущим полынком. Дмитрий тростью обивал почерневшие прошлогодние дудки подсолнухов и шумно радовался:

      – Простор! Красота! Степь, степь… Она помнит звон половецких мечей и походы казацких рыцарей. Вон Пьяный курган: лет пятьдесят назад казаки сторожевого поста в Троицын день перепились и были поголовно вырезаны черкесами… Сколько забытых легенд и славных былей… Да, не раз казачество спасало Русь от кочевника и ляха, ныне спасает ее от хама и большевика. Дух предков жив в нас, и, если будет нужно, мы все от мала до стара возьмемся за оружие…

      – Ну нет, – целовала его Полина Сергеевна в щеку, – под пули я тебя не отпущу. Ты должен беречь себя.

      Иван нигде не находил себе места. Ничто не веселило его, и в своем дому он чувствовал себя как чужой. По вечерам встречался в садах с писаревой дочкой Маринкой и жаловался:

      – Скушно мне, Маринушка.

      – Тю, дурной. С чего ж тебе скушно?

      – А не знаю.

      – Пойди до лекаря, он тебе порошков даст от скуки. – Она смеялась, ровно цветы сыпала. Прыгала круглая – кольцом – бровь, во всю щеку играл смуглый румянец, икряная была девка. – Эх ты, мерзлая картошка! Ни веселого взгляда от тебя, ни шутки. Поплясал бы пошел с молодежью, побесился.

      Было время, когда Иван бежал к ней на свиданку и от радости уши у себя видел, но теперь все было не мило ему.

      – Воевать я привык, а у вас тут такая тишина…

      – Ах, Ваня, какой ты беспокойник. С одной войны возвернулся, о другой думаешь. Ни письмеца мне с фронта не прислал. Коли не люба, скажи прямо, я сама не погонюсь.

      – Люба, – тянулся к ней Иван и со злостью щипал ее крепкую грудь.

      Она взвизгивала, била его по рукам платком с семечками и шипела:

      – Не лапай, не купишь. Я дочь хорошего отца-матери и до поры ограбить себя не дам. Коли любишь, выбрось затеи из головы, засылай сватов. – В темноте поблескивали ее соколиные очи, и, точно в ознобе, поводя крутым плечом, она еле слышно договаривала: – Все твое будет.

      – Ведьма!

      Маринка выскальзывала из его объятий и, смеясь, убегала.

      Иван брел ко двору.

      Дома его встречал отец:

      – Где шатался, непутевая головушка?

      – Собак гонял.

      – Не наводи на грех. Пьешь?

      – Али у меня рта нет? Пью. Али мне у тебя еще увольнительную записку просить? На службе надоело…

      Старик оглаживал бороду и вздыхал:

      – Женить тебя, Ванька, надо.

      – Не хочу, батяня. От бабы порча нашему молодечеству. Казачество есть мой дом и моя семья.

      – Золотое твое слово, сынок… А чего ты, я приметил, беса тешишь – лба не крестишь? В церковь ни разу не сходил?

      Иван молчал.

      – У-у, супостат… И как тебя земля носит? В Библии, в Книге Царств, о таком олухе, как ты, сказано…

      – Что мне Библия? Нельзя по одной книге тысячу лет жить, полевой устав и то меняется.

      – Язык тебе вырвать с корнем за такие слова… Погоди, Ванька,