Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник). Александра Бруштейн

На ряде фабрик. Вы уж простите, Яков Ефимович, я сегодня с Сашенькой заниматься не успею…

      Слышен оглушительный топот сапог. Юзефа вводит солдата – это Шарафутдинов, денщик доктора Рогова.

      Шарафутдинов показывает на окно и говорит:

      – Там. Та барин, котора тольста.

      Это означает, что страдающий одышкой Иван Константинович прислал Шарафутдинова наверх сказать папе, что он, Иван Константинович, ждет папу на улице.

      Юзефа уводит Шарафутдинова. Перед тем как уйти за ними, папа останавливается.

      – Павел Григорьевич, – говорит он, – никто ведь не знает, как развернутся сегодня события, правда? Так вот, если будут пострадавшие, в госпиталь никого не привозите: там уже получен приказ (я сам, своими глазами, читал его вчера вечером) немедленно препровождать таких в тюремную больницу.

      – Я так и думал, – говорит Павел Григорьевич. – Но все-таки спасибо, что сказали… Будем знать!

      – А пострадавших, если они будут, размещайте по частным квартирам – и немедленно посылайте за мной. Только пусть говорят, что от вас. Я приду в любое время дня и ночи, можете быть уверены!

      – Я в вас и не сомневаюсь, Яков Ефимович!

      Павел Григорьевич говорит это улыбаясь, но он смотрит на папу серьезным взглядом.

      – До свидания, Александра Яковлевна! – говорит Павел Григорьевич, и я не сразу соображаю, что это он ко мне обращается. – Расти большая. Расти умная. А главное – расти хорошая… Да?

      – Да… – отвечаю я и не плачу, только губы у меня дрожат.

      Папа и Павел Григорьевич обнимаются, словно прощаются надолго. Потом папа уходит.

      Павел Григорьевич обнимает меня и Юзефу.

      – Маме поклонись! – наказывает он мне.

      Он уходит. Юзефа крестит его спину быстрыми-быстрыми крестиками.

      Вот таким, как в то утро, – в пиджаке, надетом на вылинявшую синюю сатиновую косоворотку, подпоясанную шнурком; с добрым и веселым лицом, похожим на круглую луну; уходившим, может быть, на смерть так, словно он уходит в лавочку за папиросами, – таким и запомнила я навсегда моего первого в жизни учителя.

      Глава пятнадцатая

      Папа и Поль гуляют при луне

      День тянется без конца. Если смотреть в окно на улицу, то ничего особенного в городе не происходит. Едут извозчики, идут пешеходы, на углу висит афиша городского театра: «Сумасшествие от любви». Продают подснежники и первые лиловые анемоны, мохнатые, словно они надели шубки мехом наизнанку. Вот проехал доктор Стембо в изящной пролетке с английской упряжью – с оглоблями, концы которых выгнуты врозь и наружу. За ним прогремела телега, на которой свалены длинные железные полосы; концы их волочатся по земле и, подпрыгивая, грохочут по мостовой. Неторопливо проплыла закрытая карета «бискупа» – католического епископа. Многие прохожие останавливаются и набожно крестятся на эту карету, а сидящий в ней тощенький старичок старательно осеняет крестным знамением улицу направо и налево.

      – Бискуп… –