Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник). Александра Бруштейн

удаляется по вечерней улице, подтанцовывая под тяжестью кадки, покачивающейся на его голове. Рядом с ним, припадая на хромую ногу, плетется старуха бубличница Хана.

      Оставшись одни на скамейке, мы с папой почему-то не спешим заговорить, и молчание тягостно нам. У папы лицо погрустнело, даже осунулось.

      – Папа… – говорю я. – Папа, почему… почему так плохо? И эти дети у Шабановых: Антось, Колька и Франка с Зосенькой… Они ведь были голодные, да, папа?.. И Хана… И Кулак!.. Почему это, папа?

      Папа отвечает не сразу. И говорит то, что я терпеть не могу слышать:

      – Про это мы еще поговорим с тобой, когда у тебя коса вырастет…

      Это последняя капля за весь пестрый день! Я больше не думаю о том, что папа ненавидит плакс. Я горько плачу.

      – Папа, – и слезы катятся у меня по лицу, попадая в рот, еще сохранивший сладость недавно съеденного мороженого «крем-бруля», – папа, почему ты не заступился за Хану?

      – А что я мог сделать, по-твоему?

      – Крикнуть Кулаку: «Не смейте бить!»

      – Ужасно бы меня Кулак испугался! – невесело шутит папа.

      – Ну, убить его! Чтоб он помнил!

      – А чем убить? Бубликом, да? И что же, Кулак, думаешь, один? Их тысячи. Одного убьешь – людям не станет легче…

      Папа встает со скамейки:

      – Лечить – вот все, что я могу… Ну, пойдем, Пуговка, поздно уже.

      Мы идем домой, и у меня впервые рождается мысль: «Папа может – не все…» Думать это очень горько.

      Когда мы входим с папой домой, мама под лампой раскладывает пасьянс. Она смотрит на меня в сильнейшем удивлении, потом подводит меня к зеркалу: «Посмотри на себя!» Я вижу: по всему моему лицу – грязные подтеки от слез, пальцы слиплись от мороженого, «кудлы» всклокочены. Пальто – ни моего, ни папиного – нету: мы забыли их в бричке Яна, и он увез их обратно к Шабановым, в Броварню.

      – Где вы так долго были? – спрашивает мама тихим голосом, словно мы – больные.

      – Мы с папой кутили, – объясняю я.

      Папа уже исчез – его сразу увезли к больному. Срочный случай!

      Фрейлейн Цецильхен уже спит, она любит ложиться рано. Юзефа укладывает меня спать. Умывая и причесывая меня, она все время ворчит по адресу фрейлейн Цецильхен – она ее ненавидит!

      – Привезли немкиню (немку)! Ни кудлы ребенку расчесать, ни помыть. Хоть ложись ребенок з хразными нохами в постелю, ей что?

      Юзефа вносит зажженную лампу в комнату, где мы спим с Цецильхен. Я ложусь, конечно, без всякой молитвы. А Цецильхен, полупроснувшись от света, на миг приоткрывает мутные от дремы глаза и нежно, сонно бормочет:

      – Фергисс-майн-нихт…

      И тут же снова засыпает.

      – А бодай тебя! – сплевывает Юзефа с сердцем и гасит лампу.

      Перед моими засыпающими глазами, как каждый вечер, разворачивается, расстилается громадный ковер, весь в точечку, в точечку, в точечку. Ковер плывет куда-то вверх. Потом он начинает плыть в обратную сторону,