О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского. Ольга Седакова

фрагмента.

      Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

      Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

      Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

      Примечания

      1

      Вообще говоря, будущее до скончания века:

      И славен буду я, доколь в подлунном мире

      Жив будет хоть один пиит.

      Представить себе мир, в котором не осталось ни единого поэта, Пушкин, вероятно, не мог. Впрочем, и Гораций, определяя собственную меру бессмертия, вряд ли мог представить, что римский понтифик когда-нибудь перестанет всходить на Капитолий с безмолвной девой:

      Сrescam laude recens, dum Capitolium

      Scandet cum tacita virgine pontifex (Hor. Carm. III, 30).

      Несомненно, это dum (доколе) значило: пока мир стоит.

      2

      «Клевета» здесь употреблена, несомненно, в церковно-славянском смысле: обвинение.

      3

      Вергилий. Энеида, VI, 258. Слова Сивиллы: «Procul o procul este, profani!» – «Прочь, прочь, непосвященные!»

      4

      Так, одинаково неприязнен для Пушкина и осквернитель искусства, «художник-варвар»:

      Художник-варвар кистью сонной

      (еще один синоним неразумения, «хладный сон»)

      Картину гения чернит,

      и «праведный гнев» Сальери на слепого скрипача (выраженный через тот же образ):

      Мне не смешно, когда маляр негодный

      Мне пачкает Мадонну Рафаэля.

      5

      Поверьте мне, Фиглярин-моралист

      Нам говорит преумиленным слогом:

      «Не должно красть; кто на руку нечист,

      Перед людьми грешит и перед Богом.

      Не надобно в суде кривить душой,

      Не хорошо живиться клеветой,

      Временщику подслуживаться низко;

      Честь, братцы, честь дороже нам всего!»

      – Ну что ж? Бог с ним! все это к правде близко,

      А кажется, и ново для него.

(Е. Баратынский, «Эпиграмма»)

      6

      Когда мы слышим истории о покаянии и обращении художника (начиная с Петрарки и Микеланджело), мы не можем не признаться, что эти истории звучат печально – и тем самым в самом серьезном смысле не поучительно. Обращение к личному спасению, обыкновенно лихорадочное, паническое – несет на себе отсвет какого-то большого крушения. Печаль этих историй в том, что на месте художника – человека представительного, говорящего не от себя и не о себе, – появляется частное лицо. Творчество же каким-то образом покрывало это частное, в общем-то не интересное другим лицо совсем другим покровом, светом самозабвения. И вот мы слышим голос раздетого «я», голос заботы и совсем не высокого страха за себя.

      Слава Богу, это не пушкинский случай. И если думать