Царство. 1951 – 1954. Александр Струев

Коля, поезжай! – Хрущев подался вперед и обнял друга.

      Машины Булганина покинули двор, а Никита Сергеевич так и стоял перед крыльцом. Его серый пиджак покрывался снегом. Еще немного, и сроднившись с Юрием Долгоруким, он превратится в заиндевевшую глыбу.

      – Никита Сергеевич! – очень тихо, чтобы не побеспокоить, произнес Букин. – Вот пальто ваше, накиньте!

      Прикрепленный протягивал пальто. Не видя ничего вокруг, Хрущев круто развернулся и забежал в подъезд. Постовые в вестибюле замерли, отдавая честь. Андрей Иванович, рукавом пиджака стряхнул с хрущевского воротника снежок, и взяв одежду удобнее, понес наверх.

      Оставшись один, Никита Сергеевич придвинул ближе оставшиеся бутерброды и налил из чайничка чай. На хлебце аппетитно розовела семужка. Лимон Хрущев подцепил вилочкой и отбросил.

      – Не люблю лимоны, сколько раз им повторять! – проворчал он и, подняв телефонную трубку, скомандовал: – Пусть Букин зайдет!

      – Бери! – Хрущев показал Букину на оставшийся бутерброд. – Чай наливай, вот варенье!

      Прикрепленный потянулся к тарелке.

      – Хорош чаек?

      – Хорош! – подтвердил Андрей Иванович, изо всех сил дуя на кипяток.

      – Ну, что они?

      – Кто, Никита Сергеевич?

      – Гости. Как себя вели?

      – Обычно, – пожал плечами Букин, – и охрана обычно. Совершенно обыкновенно. Я за ними наблюдал незаметно.

      – Это правильно, Андрюша, что наблюдал, – похвалил Хрущев.

      Офицер еще раз подул на чай.

      – Горячий, Никита Сергеевич, жжется! – застенчиво проговорил он.

      – Только такой и пью. Привычка с войны, – объяснил Никита Сергеевич. – В чае понимать надо, а не так, шалтай-болтай!

      Прихлебывая мелкими глоточками, Букин жмурился.

      – Значит, все как обычно?

      – По-моему, гости довольны, – отодвигая стакан, подтвердил Букин. – Особенно товарищ Берия. Он так улыбался, как никогда.

      – Ты, Андрюша, приглядывай, как ты умеешь, а ежели чего, мне на ушко шепчи. Ступай, скоро домой поедем.

      Букин ушел. Хрущев встал у окна и отодвинул штору. Снегопад продолжался.

      – Москва! – прошептал он. – Столица!

      Чуть впереди, где улица Горького упиралась в Манежную площадь, засыпало красавец Кремль. Все можно засыпать снегом, забелить, только не Кремль. На его остроконечных, зелено-чешуйчатых башнях торжественно сияли рубиновые звезды. Из кабинета не было видно ни Кремль, ни Манежную площадь, ничего, кроме занесенного снегом памятника Юрию Долгорукому и края улицы с неясными очертаниями домов. Никита Сергеевич открыл форточку и глотнул свежего ветра. На душе становилось легче, горячая кровь, согревая и расколдовывая, пульсировала в жилах. Замученное невзгодами, до спазмов истерзанное сердце освободилось, оно летело, обгоняя мысли, опережая события, возносилось над городом, над небом, трепетало и пело.

      – Вот и умер он, вождь! Какая ты жизнь, кто тебя разгадает? – задумчиво прошептал Хрущев.

      Сколько раз он был унижен,