Скиталец в полях асфоделей. Роман Игнатьев

возмущается, но суровая Тамара пресекает любую агрессию.

      – Будешь говорить или пропускаешь?

      – Иначе никакой амнистии?

      – Не вылечишься. Сдохнешь в морозном подъезде. И ни одна собака не станет тебя будить, потому что не захочет касаться тела, измазанного блевотиной.

      – Ободряюще! – Слава вздыхает. – Так и быть, расскажу короткую, но поучительную историю.

      И Слава поведал, что ни о чём не жалеет, что бухать – его осознанный выбор. Что родился он тридцать лет назад, и ровно столько уже нет на свете его матери, которую он и угробил, выбираясь на свет. Папа его любил, несмотря ни на что, но тоже слишком рано ушёл. Старшая сестра до сих пор не простила его за мать, и потому с упоением упекла в этот концлагерь. Перебивался и подрабатывал, кем попало, а своё высшее образование давным-давно выкинул на помойку. Как же! И любил, и был любим, но со временем чувства опреснялись и выфильтровывались, так что приходилось просить прощения и нырять в запой.

      Они стоят на заднем дворике, прямо у двери кухни, сюда пускают только персонал. Тамара чиркает зажигалкой и подносит пламя, дав Славе прикурить.

      – Не такая уж ты и злюка, мать, – поёживаясь, говорит Слава.

      – Кури, не болтай. Если заметят, мне такой втык дадут. – Поторапливает она и спрашивает: – Много соврал-то? Неужто, правда, всё у тебя так говёно?

      – Приукрасил, не без этого.

      – Мать умерла при родах?

      Слава кивает, тут он был честен.

      – И что же, выйдешь, и заливать по-новой?

      Слава пожимает плечами.

      А перед сном его допрашивают, как в школе. Выучил ли стих? Если нет, то никакого отбоя.

      – Готов, могу, – кивает Слава и начинает читать, без выражения, но оно ни к чему. Кончает: – Но трепещи грядущей кары, страшись смертельного Христа, твои блаженства и кошмары, всё – прах, всё – тлен, всё – суета.

      Работник морщится, что-то его смущает, а рядом, на соседней койке, хихикает Фролов. Но спать охота и медбрату; он отпускает Славу и командует отбой.

      За стенкой, в соседней палате, кто-то дохает, чуть не задыхается. Другие ворчат – не выспаться. Так здоровый человек кашлять не будет, даже просмоливший всё нутро курильщик мучается поменьше, а этот того и гляди лёгкие выплюнет.

      – Раздохался, пёс паршивый, – бурчит пират Фролов и с хрустом чешет затёкшую культю. – Не иначе, как чахотку подхватил.

      – Мало что ли болячек? – шепчет в темноте Слава. – Ещё и года не прошло, как от вируса отбивались.

      – Разве то был вирус? Не смеши, пацан, то были всё игрушки. Вот я на телеге когда трупы на погост возил, вот тогда была настоящая напасть – испанка называется, слыхивал? Косила всех без разбора, полагал, что не оправлюсь, что тоже сгину.

      – Чего ты мелешь, старый? Какая испанка? Когда это было-то?

      – Когда ещё плясать умел, когда лакал бочонок сидра и не хмелел, когда юлил и тырил по нужде, но ни разу не был схвачен, вот когда! А, вижу, про ногу знать хочешь.

      – Пофигу мне на твою ногу, – шепчет Слава.

      Фролов будто не слышит