Не уезжай ты, мой голубчик!. Александр Житинский

глоток.

      – Хорошие вы ребята… – растроганно сказал он, опуская кружку. – Давайте споем, что ли… Рашен сонгс, понимаешь? – обратился Алекс к Эрику.

      – Рашен сонгс, йес, – послушно кивнул Эрик.

      – Нау! – Алекс поднял палец, и все притихли.

      Стебликов собрался с духом, настроился и даже прикрыл глаза, а потом, помогая себе дирижерскими движениями указательного пальца, тихо и проникновенно начал:

      Выхожу один я на дорогу;

      Сквозь туман кремнистый путь блестит;

      Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

      И звезда с звездою говорит…

      И звезда с звездою говорит.

      Американцы слушали серьезно и внимательно, покоренные распевом Стебликова. А он затянул второй куплет, но очень скоро, к собственному сожалению, понял, что не очень твердо помнит слова.

      В небесах торжественно и чудно!

      Спит земля в сиянье голубом…

      Что же мне…

      Он на секунду приостановил пение.

      – Черт! Слов не помню! – покрутил он головой. – Да вам все равно – лишь бы складно! – махнул он рукой и продолжил:

      …так плохо и так трудно?

      Я пою совсем уже с трудом…

      Я пою совсем уже с трудом.

      Уж не жду… И вы со мной не ждите!

      Нас не жаль ни Богу – никому…

      Уходите, братцы, уходите.

      Вся земля давно уже в дыму…

      Вся земля давно уже в дыму.

      Стебликову, чувствовалось, самому нравится эта неожиданная импровизация, он начал озорничать, хитро взглядывая на американцев, поэтому следующий куплет вышел совсем диким:

      Поезд мчится, мчится в чистом поле

      По просторам родины чуднуй…

      Пронеси, Господь! Чего же боле?

      Темный дуб склонился надо мной…

      Темный дуб склонился надо мной.

      Пока Стебликов пел, в купе набилось еще человек шесть американцев, заслышавших громкое пение. Толпа в коридоре прибывала. Американцы привставали на цыпочки, желая лучше разглядеть поющего Стебликова. Где-то на втором куплете из служебного купе вышла проводница и обеспокоенно засеменила к толпе в коридоре. Удостоверившись, что распевает ее беспокойный «племянник», проводница охнула и поспешила к Николаю. Через минуту Николай выскочил из купе, на ходу застегивая пуговицы на рубашке, проводница семенила за ним.

      Они подошли к толпе и встали в задних рядах, ожидая пока Стебликов закончит.

      А он, допев рефрен, раскланялся со слезою в глазах, растроганный собственным пением.

      Аплодисмент был бешеный. Американцы возбудились, как дети, хлопали Стебликова по плечу, наливали еще виски.

      – Кто автор стихов? – спросил Эрик.

      – Поэтри? – уловил знакомое слово Алекс. – Лермонтов написал. Михаил Юрьевич…

      И тут Алекс увидел среди американских лиц, в задних рядах толпы, знакомые физиономии проводницы и Николая. Оба оторопело глазели на Стебликова, не в силах вымолвить ни слова.

      Алекс сделал вид, что не заметил