Репрессированный ещё до зачатия. Анатолий Никифорович Санжаровский

сыновние бунты.

      Грозили послать петицию холостяков куда надо.

      Куда – не знали.

      Может, вмешается общественность, повлияет на неё, и мы поженимся?

      Первым залепетал про женитьбу Ермолай.

      Он только что кончил школу и сразу:

      – Ма! Я и Лизка… В общем, не распишемся – увезут. Её родители уезжают.

      Мама снисходительно поцеловала Ермолая в лоб:

      – Рановато, сынка. Иди умойся.

      Ермолай стал злоупотреблять маминым участием.

      В свободную минуту непременно начинал гнать свадебную стружку.

      Однажды, когда Николайка захрапел, а я играл в сон, тихонечко подсвистывал ему, Ермолай сказал в полумрак со своей койки:

      – Ма! Да не могу я без неё!

      Это признание взорвало добрую маму.

      – Или ты у нас с кукушкой? Разве за ветром угонишься? В твоей же голове ветер!

      – Ум! – вполголоса опротестовал Ермолай мамин приговор. – У меня и аттестат отличный!

      – Вот возьму ремень, всыплю… Сто лет проживёшь и не подумаешь жениться!

      Наш кавалерио чуть ли не в слёзы.

      Я прыснул в кулак.

      Толкнул Николашку и вшепнул в ухо:

      – Авария! Ермолка женится!

      – Забомбись!.. Ну и ёпера!

      – У них с Лизкой капитал уже на свадьбу есть. И ещё копят.

      – Ка-ак?

      – Он говорит маме: Лизке дают карманные деньги. Она собирает. Наш ещё ни копейки не внёс в свадебный котёл.

      – Поможем? – дёрнул меня за ухо Коляйка. – У меня один рубляшик пляшет.

      – У меня рупь двадцать.

      Утром я подкрался на цыпочках к сонному Ермаку и отчаянно щелканул его по носу. Спросонья он было хватил меня кулаком по зубам, да тут предупредительно кашлянул Николаха. Ермолай струсил. Не донёс кулак до моих кусалок. Он боялся нашего с Николаем союза.

      Я сложил по-индийски руки на груди и дрожаще пропел козлом:

      – А кто-о тут жеэ-э-ни-иться-а хо-о-очет?

      Ермак сделал страшное лицо, но тронуть не посмел.

      От досады лишь зубами скрипнул.

      – Вот наше приданое, – подал я два двадцать (в старых). – Живите в мире и солгасии…

      Я получил наваристую затрещину.

      Мы не дали сдачи. На первый раз простили жениху.

      В двадцать пять Ермак объявил – не может жить без артистки Раи.

      – Это той, что танцует и поёт? – уточнила мама.

      – Танцует в балете и поёт в оперетте.

      – Я, кажется, видела тебя с нею. Это такая высокая, некормлёная и худая, как кран?

      – Да уж… Спасибо, что хоть не назвали её глистой в скафандре…

      – Сынок! Что ты вздумал? В нашем роду не было артистов. Откуда знать, что за народ. Ты сидишь дома, она в театре прыгает и до чего допрыгается эта поющая оглобля… Не спеши.

      При моём с Николаем молчаливом согласии премьер семьи не дала санкции Ермаку на семейное счастье.

      Ермолай был бригадиром, а я и Николай бегали под его началом смертными слесарями.

      Свой человек худа не сделает.

      Эта уверенность толкала на подтрунивание над незлобивым «товарищем генсеком»,