Из жизни у моря. Лев Аскеров

не отменили последнее слово и последнее желание?

      – Нет, Александр Васильевич. Что вы хотите?

      – Последнее слово я сказал. Осталось желание… Солдатскую кружку водки, мою гитару и – папиросу.

      Вынув из кармана коробок дорогих папирос, Езерский, не оборачиваясь к двери, крикнул:

      – Жуков! Ко мне!

      Тот словно ждал за дверью.

      – Товарищ член Реввоенсовета, начальник караула Жуков по вашему приказанию прибыл.

      – Адмиралу парадный мундир, его гитару и кружку водки!

      Полкружки водки Колчак выпил сразу же. Видимо, чтобы унять зубную боль. И закурил тоже при всех. Сделав несколько затяжек, он потянулся за гитарой.

      – Господин Езерский, – снова перешел на французский Колчак,– могли бы вы оставить меня одного. С гитарой, остатком водочки и жизни… Пожалуйста…

      Езерский замялся. Колчак понял.

      – Не оскорбляйте меня подозрением, Николай Ильич.

      – Хорошо,– согласился член Реввоенсовета, приказав всем покинуть комнату.

      – Рядовой Свиньин! – окликнул красноармейца адмирал.

      – Не промажь родимый. Одним выстрелом.

      – Есть, ваше высокородие! – гаркнул красноармеец и смутился, глядя на скуксившихся товарищей.

      – И вы ступайте, Николай Ильич,– попросил адмирал. – Вы поймете, когда надо будет запускать его,– демонстративно сев спиной к двери, адмирал подушечками каждого пальца нежно тронул струны.

      Езерский прикрыл за собой дверь.

      Переборы струн, доносившиеся из комнаты, сложились в мелодию светлой печали, и вдруг из переливов рокотавшей гитары вырвался и потёк красивый бархатный баритон адмирала:

      Гори, гори, моя звезда…

      Гори, звезда приветная.

      Ты у меня одна, заветная,

      Другой не будет никогда…

      Караул онемел. Адмирал пел. Романс звучал волшебно. К месту. На излёте жизни. Езерский отвернулся. Прошибла слеза…

      Жуков шикнул на хохотнувшего красноармейца. Шикнул и застыл, делая вид, что рассматривает что-то под ногами, чего не было.

      Езерский про себя повторял за адмиралом слова романса. Он знал их наизусть. И вот последняя строфа:

      Твоих лучей небесной силою

      Вся жизнь моя озарена.

      Умру ли я, и над могилою

      Гори – сияй моя звезда…

      Гитара еще вибрировала. Голос еще не истаял. Езерский не поворачивая головы, скомандовал:

      – Свиньин! Пшёл!

      * * *

      Прошли годы. Капитан Свиньин в подвале на Лубянке приводил в исполнение приговор «тройки». Он расстреливал командарма Езерского. Капитан не узнал в нем бывшего члена Реввоенсовета. Лицо его было донельзя измочалено. Наверное, подумал Свиньин, долго был «в непризнавалке»…

      Командарм зашевелил губами.

      – Шо?! Шо гриш? – спросил он, и ему показалось, что командарм промычал: "Гори, гори…"

      Свиньин повернул его к себе затылком и, приставив пистолет, нажал на курок.

      – Гори сам, сучья вражина,– пнув сапогом дергавшееся тело, смачно сплюнул капитан.

      * * *

      А