Девочка с косичками. Вильма Гелдоф

ь, пока не получу то, за чем пришла.

      – И почему?

      – Потому что у меня есть на это право, – ответила я.

      Мама рассмеялась и чмокнула меня в лоб.

      – Вот и правильно, милая!

      На большой перемене я постучала в дверь директорского кабинета. Ответа не последовало. «Никого нет, – с облегчением подумала я. – Теперь можно домой». Я не виновата, мама, директор как раз вышел. Мама пристально заглянет мне в глаза, в ее взгляде мелькнет разочарование. «Придется мне самой идти», – скажет она.

      Живот скрутило, но я постучала снова, громче. Опять тишина. Может, директор и правда вышел. Я взглянула на портрет королевы Вильгельмины над дверью, но и королева не знала, что делать. Подождав, пока дыхание немного выровняется, я взялась за ручку, бесшумно нажала и открыла дверь.

      А вот и он, сидит за большим письменным столом. Не поднимая головы, директор коротко взглянул на меня и продолжил писать. Белая рубашка, черный галстук, фрак. Все в нем было толстое и короткое: толстая короткая шея, толстые короткие пальцы. В стеклянной пепельнице на столе тлела толстая сигара.

      – Моя мама просит карточку на новую одежду, – дрожащим голосом произнесла я.

      Директор затянулся сигарой, положил ее обратно в пепельницу и выдохнул дым в мою сторону, ничего не ответив.

      – Моя мама просит карточку на новую одежду, – закашлявшись, повторила я. – Карточку материальной помощи.

      Продолжая писать, директор медленно и устало покачал головой.

      Я хорошенько вдохнула, переступила через порог и с колотящимся сердцем уселась на стоящий у стола стул.

      Теперь-то директор посмотрел на меня по-настоящему.

      Я сложила руки на груди, зацепилась ногами за ножки стула.

      – Мама велела сидеть тут до тех пор, пока не получу карточку.

      – Тогда сиди, – невозмутимо ответил он и, обмакнув перьевую ручку в чернильницу, снова стал писать. Его губы чуть дрогнули в улыбке.

      За его спиной, в рамке большого окна, по школьному двору бежали двое – соседский Петер и другой мальчик, незнакомый. Вокруг старого дуба с оголенными осенью ветвями на одной ножке прыгала моя сестра. Внезапно она подняла с земли скакалку и подбежала к директорскому окну. Теперь с каждым прыжком за стеклом мелькало ее обеспокоенное лицо. Я покачала головой. Не получается, Трюс. Не уходи! Иначе я тоже уйду. Трюс отбежала обратно к дереву и прислонилась к стволу. Она подождет, в этом я не сомневалась. Но теперь я едва видела ее: в своем коричневом платье сестра почти слилась с дубом. На дворе больше никого не было. Вид из окна превратился в мертвый пейзаж.

      В кабинете слышалось лишь тихое поскрипывание пера по бумаге. От сигары в пепельнице поднимался прямой столбик дыма. Я принялась рассматривать стены. Совершенно голые, даже часов нет. Мы с директором сидели как будто в мыльном пузыре. Даже дышать страшно. Я досчитала до ста. И проколола пузырь.

      – Учитель, можно мне бутерброд? – услышала я свой голос. – Сейчас обед, а домой я уже не успею.

      Директор засопел, нагнулся и вынул откуда-то коричневый бумажный пакет. Молча протянул мне ломтик ржаного хлеба. Я так же молча стала его жевать. И ждать дальше. А директор обмакнул ручку в чернила и вернулся к письму.

      Он все писал и писал. Больше ничего не происходило. Только кончик сигары, когда директор затягивался ей, время от времени вспыхивал оранжевым.

      Я посчитала от ста до нуля. Потом встала.

      – Моя мама просит карточку на новую одежду, – громко сказала я. Получилось неожиданно визгливо. Чего доброго, еще раскричусь. Я сжала губы.

      – Твоя мама? – переспросил директор. Он затушил сигару в пепельнице и язвительно хмыкнул.

      Маму он знал. Ее все знали. На прошлой неделе я принесла ей письмо из школы. На конверте значилось: «Для юфрау[1] Ван дер Молен».

      – Не знаю такой, – отрезала мама, не заглядывая в конверт. – Отнеси обратно.

      – Как же в таком случае зовут твою маму? – спросил тогда директор.

      – Мефрау Ван дер Молен, – ответила я.

      Его глаза удивленно расширились, и он оглушительно расхохотался: жена рабочего – это тебе не мефрау, а уж бывшая жена и подавно.

      – Твоя мама… – повторил теперь директор, аккуратно макая перо в чернила. – На прошлой неделе принять карточку материальной помощи она не пожелала. А теперь, выходит, я должен выписать ей новую?

      Я пораженно уставилась на узкий рот, из которого вылетели эти слова, потом на короткие толстые пальцы, так осторожно, почти нежно берущие промокашку, чтобы не допустить клякс и разводов. Мой взгляд остановился на чернильнице.

      Я рванулась вперед и одним махом сбросила чернильницу со стола. Она отскочила от металлического шкафа и ударилась о стену, по полу потекли черные, как запекшаяся кровь, ручейки. Мы оба воззрились на доказательство моего преступления. Через мгновение директор вскочил и занес руку для удара.

      Упредив его, я

1

Юфрау – обращение к незамужним женщинам, мефрау – к замужним.