Из судового журнала. Александр Иличевский

организации чувств, намерений, поступков, сознания вообще, в той или иной степени укорененные в реальности мира действия.

      Благодаря не одной только математике, мир воображения поразительно точно совпадает со Вселенной вообще, и это должно наводить нас на мысль, что как минимум воображаемое и сочиненное не слишком отличаются от претерпеваемого. Иными словами, ангелы обитают в обширнейшей, хотя и тонкой области пересечения, в области точного совпадения реальности и представления.

      Вопрос о сознании – что делать с сознанием, когда научатся клонировать не только человека, но и мозг, – невозможно решить без понимания того, что личность обладает одним и только одним пространственно-временным стержнем боли и наслаждения, без допущения о том, что память надежно крепится к забвению, и что забвение – это тоже исток.

      Моав

      Вечер превращается в звездную воронку. Закатный телесный свет омывает предгорья Моава.

      Я еду домой с горы на гору – к этому свету. Единственный способ перечеркнуть одиночество – почерк.

      Голоса ночного ветра. Иногда я глохну от их завываний.

      Я и двойник играем друг с другом в темноте, перебрасываясь письмами, приближаясь и удаляясь. Самые страшные часы рождают почерк.

      А где же Бог? – спросишь ты. Он где-то здесь, в окрестностях двойника, чья возможность исчезнуть дает шанс присутствию.

      Но где тогда всемогущество? Разве не мощь – признак Бога? Нет, бессилие и слабость – одиночество – Его атрибуты, ничуть не менее важные, чем сила. Сила, брат, не в бесконечности, не в мегатоннах. В почерке.

      Ночью под стенами Моава я делюсь секретами. Гаснет свет долинный.

      В моем образовании есть пробелы. Без них никак, потому что кое-что важное доступно только варварам. Например, восприятие пустыни. Ее одушевленность. Только чистый хрусталик способен увидеть, как слова мерцают в каменистых песках.

      Дух почерка своенравен. Он приближается и удаляется, вдруг присаживается подле. И тогда двойник исчезает. Таково присутствие.

      Я приду, когда тебе будет страшно, когда счастливые дни исчезнут. Ты будешь лежать один в темной комнате, озаренной теплым светом гор Моава, на которых когда-то человек Завета предпочел отправиться в бескрайность строк.

      Я приду, когда почерк станет ясным, как клинопись. Ярмо одиночества ослабнет, и ты посмотришь в мои глаза.

      В этом стихотворении оборвутся поводья, и ты поменяешься ролями, перестанешь говорить от лица жертвы. Это – больше, чем идти на голос ветров.

      Зачем целовать порог пустыни? Зачем тосковать и слепнуть при волнении? В пустыне звезды подобны пылающим кустам. Я смотрю сквозь звездную карту, различая себя, лишенного убежища.

      Я – карта, обретаю дом только в небе. У нагих своя судьба. Я всегда ощущал себя мужчиной.

      У веры нет противоположностей. Можно отрицать все на свете, но если оказался в небе – мир назван.