Балканский венец. Том 2. Вук Задунайский

– так настоящий турецкий клыч[52], легкий, слегка изогнутый, с обоюдоострой елманью. Всё в нем было соразмерно и ладно. А большего староста и не знал, саблю он в руках только держал, но никого ей не рубил, людей тем более. Тускло светилось лезвие на солнце, и ежели поближе его рассмотреть, то становилось видно, что сталь клинка не ровная, а вся будто в разводах, прихотливых завитках. Кузнец как глядел на это, так совсем шалел. Слобо даже не знал, что и сказать. А может, сабля была не так уж и хороша? Может из-за этих разводов на лезвии она развалится при первом же ударе? Но это легко проверить.

      Виновник этого сборища стоял чуть поодаль в закопченной кожаной пречаге[53] и кузнечных варежках. Добавилось немного копоти на лице и волосах, но всё в нем было по-прежнему, даже сонный вид. Оно и понятно, эту ночь он не спал. Хотя с другого бока, у этого Вука из-за его змеиного прищура вид всю дорогу был сонный.

      – Петар, ну очнись ты, скажи хоть что-нибудь! – Слобо затряс кузнеца за плечо.

      – Челик, это челик[54]! – заорал тот вдруг.

      – Да ты объясни, не ори.

      – Дамасская сталь!

      – Что дамасская сталь? Это хорошо или плохо?

      Кузнецу дали воды, и он, наконец, пришел в себя.

      – Ну как, сойдет для начала? – спросил его Вук.

      На лице его явно читалось насмешливое торжество. Слобо понял, что не видать ему дуката.

      – Да какое «для начала»! – кузнец опять впал в дурь. – Как, как ты выковал это?

      – Молча выковал, как же еще? – Вук стоял на своем. – Сабля как сабля, рукоять уж сами приделаете. Устроит такая работа?

      – Конечно, устроит!

      Одуревший кузнец с саблей наперевес побежал по селу, ему не терпелось показать всем эдакое чудо. Селяне потянулись за ним.

      – Ну ладно, – сказал виновник событий, – я тут пока посплю. Если особой надобности нет, так и не тревожьте. К вечеру опять в кузню пойду.

      Сказал – и удалился в шупу. Слобо тоже двинулся вниз с горки, но тут на тропинке повстречал не кого-нибудь, а саму Любицу. Вся такая ладная, с ярко-красными бусами на пышной груди и турецкой шалью, повязанной на голову наподобие тюрбана, из-под которого спадали волосы цвета выдержанного сена. По этим волосам страдала половина села, и даже на той стороне Цер планины находились потерявшие по ним покой. Но Любице, судя по всему, нравилось быть вдовой, никого пока не взяла она в мужья себе. Даром что вырез тонкой льняной рубашки у нее на груди был таков, что даже Слобо невольно задержался на нем взглядом. В руках Любица несла корзинку, прикрытую расшитым полотенцем, из-под которого шли соблазнительные мирисы[55].

      – Добар дан[56], соседка!

      – И тебе того же, староста.

      – Что ж ты тут бродишь одна? Зашла бы хоть когда.

      – Ой, да дела всё, дела. У нашей сестры дел всегда хватает.

      «Ох, знаю я, какие у тебя дела, – подумал Слобо, – а то люди не видят, кто и когда к тебе ходит».

      – Знаю-знаю, хлопотунья, – ответил староста. – Смотри

52

Турецкая сабля.

53

Фартук.

54

Булат, дамасская сталь.

55

Запахи, ароматы.

56

Добрый день.