Сильные мира сего. Крушение столпов. Свидание в аду. Морис Дрюон

Год, когда у него было… четыре любовницы. Еще до связи с Кассини или в самом начале этой связи… Теперь Кассини со всеми ее воплями, неистовыми сценами, драмами казалась ему такой чужой, далекой, неживой, словно он никогда и не был с нею близок… Во всяком случае, это происходило задолго до его брака с Жюльеттой, брака по рассудку, на котором настоял Урбен… «Если ты будешь продолжать в том же духе, – сказал ему старший брат, – у тебя скоро не останется ни гроша. Самое лучшее для тебя – жениться на этой крошке, Жюльетте д’Юин». Тысяча восемьсот семьдесят шестой – великолепный год! Ему было тогда тридцать лет.

      Умирающий снова вернулся к действительности.

      – Сколько вам лет, Симон? – глухо спросил он.

      – Тридцать три.

      Старик вздохнул. Он почти не различал в полумраке Изабеллу и сиделку, которые неслышно двигались по комнате.

      В это мгновение смотревший на него Симон с завистью подумал: «В моем возрасте Ла Моннери был уже знаменит, успел немало создать, и все женщины поклонялись ему». И в утешение сказал себе: «Я принадлежу к числу людей, к которым известность приходит поздно».

      – У меня недостанет времени… – прошептал старый поэт, грустно покачав головой.

      Симон и Изабелла решили, что речь идет о чтении диссертации.

      – Вы устали, дядюшка? – спросила Изабелла. – Я уберу…

      – Нет, нет, не то, – проговорил умирающий, ухватившись за пюпитр. – Нет… Симон, прошу вас… мои бумаги, мои черновики… заклинаю вас… никаких писем раньше чем через пятьдесят лет.

      В глубоком волнении Симон молча наклонил голову в знак согласия. Изабелла отвернулась, по ее лицу ручьем текли слезы. Найдя какой-то предлог, она поспешила выйти из комнаты: у нее не было сил наблюдать эту агонию при полном сознании.

      Воспользовавшись тем, что племянница вышла, а сиделка чем-то занята в ванной, старик шепнул Симону:

      – …чем писать.

      Симон подал ему листок бумаги и свою авторучку, невольно подумав при этом: «Жан де Ла Моннери напишет свои последние строки моей ручкой».

      Перо плохо слушалось поэта. Неразборчивым почерком, царапая бумагу, он с трудом вывел: «Я Вас очень любил». Поставив вместо подписи большую букву «Ж», старик дрожащими руками сложил листок, написал на нем: «Госпоже Этерлен» – и вручил записку Симону, улыбнувшись ему, как сообщнику: поэт даже не указал адреса.

      – Благодарю, – прошептал он.

      Заметив, что племянница вернулась в комнату, он вновь устремил взор на пюпитр.

      На пепелище чувств какой-то голос тайный…

      Умирающий совсем обессилел, и теперь буквы прыгали у него перед глазами, слова казались темными пятнами на белой бумаге, и все же какое-то чутье помогло ему разобрать собственные стихи, написанные почти полвека назад:

      На пепелище чувств какой-то голос тайный

      Зовет вернуться нас, отбросив бремя лет,

      Вернуться для того, чтоб этот час печальный

      Когда-нибудь тебя порадовал, поэт…

      Значит,