Спецвыпуск «СовременникЪ». Антология, посвященная Екатерине Великой. Антология

сейчас у себя в кабинете генсек Брежнев в халате, покашливая, прихлёбывает из подстаканника крепкий горячий поданный ему чай.

      А Гриша своё продолжает:

      – И деревянная лестница раньше так же скрипела. И каждая ступенька предупреждала, что кто-то к тебе поднимается.

      Я добавила;

      – И батареи отопления всегда так же жарили. Практически тут все держат фортки открытыми.

      А Гриша, картавя, всё говорит о другом, всё о чём-то своём:

      – Со мной это случилось вот так же в ноябре. Уже снег лёг и мороз пробирал. Днём, во время обеда, в столовой подошёл ко мне Гена Шпаликов и попросил денег взаймы. Он с утра был в Москве, на Новодевичьем кладбище, у Михаила Ромма, своего бывшего мастера. Там доску открывали памятную. Я сразу понял: опять Генка напился. От безысходности, неприкаянности, безделья. И опять просит на водку. За бутылкой он обычно ходил на станцию. И я не дал. Злился на него за постоянную пьянку. И не один я злился. Пора было бы ему привыкнуть: не его одного не печатают, не его одного не снимают. Или жена неверна… Жалко было смотреть, как на глазах такой талантливый малый гибнет. А в тот вечер мы со Шкляревским Игорем как раз хотели к нему зайти. На его чердак. По делу потолковать. Игорь тогда переводил со старославянского «Слово о полку Игореве». Ну и я на водку Генке не дал. А дал совсем немного – на вино – в надежде, что его к вечеру всё же не развезёт. Он взял с неохотой и молча ушёл. Уже потом я понял, что это было моей ошибкой.

      А дорога нас уже выводила на Минку. Машин было мало. Я спокойно ехала по шоссе, по широкой, укатанной белой дороге, и вскоре поравнялась с мотелем – панельной неприглядной многоэтажкой, что справа по ходу. Она, как старая ёлка, уже светилась всеми своими потными окнами. Я знала: там круглосуточно и москвичам можно купить алкоголь.

      А Гриша продолжал:

      – В общем, вечером я к Генке пошёл один, не дожидаясь ужина. Поднялся по той самой «твоей» скрипучей лестнице. Там каждая ступень сообщала хозяину о приходе гостя. Думал, он слышит, конечно. Встретит, откроет. Наверху направо, почти под чердаком, толкнул дверь. Закрыто. Постучал. Тишина. Ещё постучал. Тишина. Позвал. Посмотрел в скважину. Внутри теплился слабый свет. Понял: горит настольная лампа и заперто изнутри. Стучу опять, зову: «Генк! Открывай давай, это я, Горин». Ответа нет. Ещё постоял, потоптался. Тихо… И эта тишина мне совсем не понравилась. Всё же напился? И в лёжку, наверно, спит?.. Побарабанил ещё. Тихо. Но выход у меня был. Я спустился и по снегу обошёл коттедж снаружи. Вокруг было почти темно, зимой смеркается рано. Только главный корпус уже светился всеми своими окнами. Да и в коттедже внизу у кого-то тоже зажглись огни. Хотя в пристройке под окном Шпаликова было темно. Асадов, наверно, опять ночевал в Москве. По водосточной трубе я не без труда поднялся на крышу. Под ногами скрипело. Правда, хлеба на крыше не было. Шпаликов не кормил птиц. В два шага я оказался возле самого окна, широкого, трёхстворчатого, стал всматриваться. Внутри чуть теплился свет и ничего не было видно. Круг света настольной лампы падал на бумажные страницы, разбросанные на столе. В открытую форточку