Изгиб дорожки – путь домой. Иэн Пэнман

что-то столь воздушное, ледяное, самозабвенное тем не менее вызывать такой глубокий шок? Ныне, когда эту музыку уже крутят фоном во всех гастропабах, в это может быть трудно поверить, но первое столкновение с ней могло оказаться головокружительным, даже обескураживающим опытом. Да, в альбоме звучит добытая дорогой ценой радость, но также и острые ноты тягот и страха, потерь и сожаления. Если «Kind of Blue» и был сугубо современным достижением, то отчасти потому, что музыканты не боялись оглушающей тишины, что лежит на краю извлекаемого звука. Под элегантным фасадом скрывались более темные, «рваные» эмоции – нечто большее, чем просто горячие тренды и холодные тона. Чрезмерное использование слова «душа» в музыкальной критике у меня вызывает инстинктивное недоверие, но здесь это единственное, что приходит на ум – кодовое обозначение всевозможных мечтаний и трудностей. Для любого, кто в те годы, будь то 1959‐й или 1974‐й, рос в британской семье, где ни самоанализ, ни бурный энтузиазм особо не поощрялись, где домашняя жизнь была стесненной, удушающей и где никто не умел выражать какие-то неконтролируемые чувства, такая музыка действительно могла растопить в сердце лед, перенятый по наследству. И все еще может.

      В интервью, данном после того, как он покинул группу, работавшую над «Kind of Blue», пианист Билл Эванс сказал: «Простота, суть – это великие вещи, но наш способ их выражения может быть невероятно сложным». Эванс был похожим на неврастеника белым парнем в полностью черной группе, человеком с подорванной, лирической душевной организацией в мире, который бывал равнодушным и даже жестоким. Можно потратить годы на изучение изумительных сольных работ Эванса в попытках понять, почему его игра – легкая, как паутинка, лишь на регистр удаленная от розовой пошлости – так проникает в душу. Эванс порой выглядел как преподаватель алгебры, который по ошибке вышел на сцену. Он носил элегантный костюм в стиле Лиги плюща, причесан всегда был волосок к волоску, но его личная жизнь катилась диссоциативным кубарем, крутилась круговоротом спорящих друг с другом уловок и наркотических стратагем. Все стрелки здесь обращены внутрь, подобно стрелам в теле святого Себастьяна[30]. «Все простые вещи вокруг…»

      Может быть, нереалистично ожидать, что столь бодрая книжица, как у Уэйта, станет углубляться в такие дебри, но полное отсутствие какой-либо глубины или неожиданности мучительно напоминает нынешнее телевидение. Там пресные ретроспективы присасываются к биографиям людей, обгладывают в них все противоречивые хрящики и тянут соки из добытого тяжким трудом успеха. «От бутиков Брайтона до шоурумов IKEA… гордо распростерся модернизм». Стерилизованный, лишенный вкуса и запаха жаргонский язык, на котором пишет Уэйт, соотносится с реальной аналитикой так же, как передача о модном преображении или устроенная на выходных в Маргите сходка («вход строго со скутерами») в 2013 году соотносятся с вызовом, который бросали обществу реальные моды: все это лишь красивая глянцевая имитация, где

30

Римский легионер, христианский святой, который тайно исповедовал христианство и проповедовал его, за что был осужден на смерть. Его пронзили стрелами и оставили умирать. На многочисленных картинах художники всегда изображают святого, пораженного стрелами – именно к этим «обращенным внутрь» стрелам и отсылает нас Пэнман. – Примеч. пер.