Изгиб дорожки – путь домой. Иэн Пэнман

(«Days in the Life») – великолепной устной истории контркультуры 1960‐х авторства Джонатона Грина. (На самом деле Грин ее тоже вынес в подзаголовок. Мне это кажется немного вторичным: использовать чью-то цитату – ладно, но копировать еще и структуру?) Ранние моды были навигаторами, Магелланами послевоенных просторов досуга, который предстояло еще вообразить, отлить в ту или иную форму. Выбор был превелик: музыка и одежда, секс и сексуальность; речь и язык всякой швали, разнообразных пижонов и фанатов поп-музыки; транспорт и путешествия; ночной разгул и тихие домашние вечера. По сути, все то, что мы сейчас понимаем под «молодежной культурой». Это была пьянящая пора переопределения; но здесь же проявляется первая мигренозная вспышка парадокса, который впоследствии расколет модов и определит другие субкультуры: то, что начиналось как принципиальный отказ от неблагодарной рутинной работы с девяти до пяти, нашло свое наиболее яркое уличное выражение в заядлом консюмеризме. Как сформулировал это Питер Гэй, перефразируя Вальтера Гропиуса: «Лекарство от болезней современности – современность в большем количестве и правильного сорта». Как будто сам мод ожил и заговорил.

      Мысль эту Гэй высказал в книге «Веймарская культура» («Weimar Culture: The Outsider as Insider») 1968 года, и ее подзаголовок здесь тоже весьма кстати: «Аутсайдер как инсайдер». Противоречие между стремлением к уникальности и потребностью быть частью группы лежит в основе всех субкультур. Для модов, как и для ситуационистов (которых у Уэйта в алфавитном указателе нет), существовал конфликт между буйной групповой идентичностью и индивидуализмом. Они могли гулять веселой компанией, а дома разбредаться по углам, закатывать шумные пирушки, но и погружаться глубоко в размышления; они очень серьезно относились к самым маленьким вещам, которые другие люди ошибочно считали пустяками. Одержимость модов обложками альбомов с лейбла Blue Note Records и итальянской модой отдавала фетишизмом – как в марксистском, так и в ритуальном смысле. Надо было обладать чуть ли не фанатичной целеустремленностью, чтобы раздобыть все необходимое для смены имиджа. (В начале 1970‐х, когда я был подростком, в магазинах на главной улице все еще был голяк – модная пустыня; «Спасибо за покупку» («Are You Being Served?») – это, конечно, бесстыдный ситком, но в равной степени и социальный реализм.) Ранний мод разделял с Баухаусом почти пуританскую одержимость чистым стилем и правильным дизайном. Ранние моды заработали определенную репутацию за сдержанный стиль одежды, переходящий в своего рода лучезарную обезличенность. Подобно «человеку толпы» у Бодлера (и Беньямина), они тоже находились в толпе, но не были ее частью, наблюдая за общением людей, как призраки, вместо того чтобы по несчастью быть в него вовлеченными наравне со всеми.

      Ранние моды могли в часы досуга быть одеты так же, как на работу; возможно, поэтому в массовой культуре за ними так и не закрепилось никакого карикатурного образа. Вспомните комедии 1960‐х и 1970‐х годов: ни одно телевизионное скетч-шоу, ситком или китчевый фильм ужасов