Кройщик. Игорь Райбан

начиная с молодости, бесцветил, по мере моего желания.

      Через пару лет, в разгар социализма, исторического застоя, отцу пришлось вернуться в Польшу, на историческую родину. Мама оформила развод по настоянию некоторых соответствующих органов.

      При этом пришлось сменить фамилию, – я превратился в Голубева, мама стала Голубевой.

      А моё имя в итоге изменилась на Демьяна, так записали в свидетельстве о рождении, потом в паспорте.

      В школе кличка всталась, соответственно Голубь, она так приросла к шкуре, к моей личности, что иногда представлялся так незнакомым людям, – Голубь и всё.

      Она прижилась вроде моего псевдонима.

      Перед смертью отец вернулся сюда, под конец перестройки, в зарождение новейшего времени лихих перемен.

      Но было уже поздно, ведь разбитые отношения нельзя склеить заново.

      Ему пришлось переехать, жить в другом городе.

      Обзавёлся другой семьей, где росли другие дети.

      Через лет шесть, точнее не знаю, он скончался, наверно от возраста.

      О его смерти узнал случайно, тоже через некоторое время, так как в последние времена, потеряли связь друг с другом.

      Его дети, продали квартиру, поменяли место жительство.

      Поэтому в наследство досталась лишь пара пожелтевших фотографий, его несколько писем к маме, хранившиеся у нас в квартире. Хотя оставалось одно; картина, прямо на стене дома, где он жил перед смертью.

      Недавно появилось модное течение уличное искусство, когда люди расписывают баллончиками торцы многоэтажек полосами, или в лучшем виде абстрактно-модерновыми раскрасками, мерзко раздражающими глаза.

      Отец же, стал одним из первых, кто подал такую идею, по облагораживанию городской среды обитания, только он рисовал масляными красками, малярными кистями.

      Что же там изображено? Голубь? Не совсем так.

      Голубь присутствовал, но он очень маленьким, совсем незаметным на общем фоне, как фамильная подпись художника, божественного творца Дамиана.

      Я приехал в город, где он жил, после всего, конечно самих похорон.

      Замер на месте, поражённый увиденным; на торце, на всю высоту девятиэтажного дома, стоял на одной ноге длинноносый фламинго, высились зелёные пальмы, синее море провожало багровое солнце, уходящее в апельсиновый закат.

      Только нарисован фламинго не розовым, как в песне, а фиолетовым.

      Отец не рисовал привычные картины на холстах, в деревянных рамах, которые потом висят в музеях, на выставках, покрываясь пылью, как «великое наследие великих мастеров».

      Его творчество в ДК потом замазали, в спортзалах сделали ремонты, церкви снесли, взамен построили новые, почти царские дворцы, а не обыкновенные храмы для обычных людей.

      После перестройки стал учителем в детской художественной школе.

      Можно сказать, что не осталось ничего эпичного из его творчества, кроме этого напоминания о себе, на торце типичной многоэтажки.

      Точнее, будто отец знал, что повидаю, поэтому оставил