Немцы в городе. Алексей Оутерицкий

порядочным. Толкать было трудно, но вполне осуществимо, только сильно скользили ноги.

      – Ничего, – прохрипел Викентьич, – на улице крови нет, там нормально пойдет. Давай, поднажали еще…

      Вышло семь рейсов, и в итоге тесноватое для такого количества трупов пространство в кузнице, между входом и горном, оказалось заваленным на высоту половины человеческого роста. Тела никак не хотели аккуратно штабелироваться, норовили расползтись по всем щелям, и к концу укладки студнеобразная масса заполонила собой все пространство между станками.

      – Перекур, – объявил Викентьич и мы стали пробираться к специальной скамейке для отдыха возле остывшего горна, чтобы хоть пяток минут посидеть по-человечески.

      Для этого пришлось забраться на груду и топать прямо по телам, которым теперь действительно было уже все равно.

      «Прощай, от всех вокзалов поезда уходят в дальние края… прощай, мы расстаемся навсегда под белым небом января», – негромко пел Лещенко из пластмассовой коробочки радио на шкафчике кузнеца. Тот валялся сейчас между аппаратом точечной сварки и пневматическим молотом, поверх переломанного очкастого токаря.

      – Хорошая песня, – сказал Викентьич.

      – Угу… – сказал я.

      Около минуты мы сидели молча, расслабленные, с наслаждением откинувшись спинами на стенку, обитую в этом месте мягким.

      – Тяжеленные, – сказал я.

      – А то, – сказал Викентьич.

      – Может, складских надо было отдельно? – сказал я.

      – Да ладно, – сказал Викентьич.

      Мы опять на минуту замолчали, наслаждаясь отдыхом.

      Потом я осторожно пощупал затылок. Мне все время казалось, что что-то там не так. Палец ощутил провал, словно в черепе образовалась дырка, а в провале было что-то мягкое, теплое и слегка влажное, что пружинило под нажимом подушечки большого пальца. Вокруг провала загустела кровь.

      – Чего? – спросил Викентьич, заметив, что я ковыряюсь в голове.

      – Да так, – сказал я.

      Мы посидели еще минуту.

      – Пошли, – сказал Викентьич и щелчком отправил окурок в горн.

      Мы двинулись через токарный зал, а когда почти дошли до места, я решился:

      – Слушай… ты не мог бы дать взаймы. Я бы с аванса вернул.

      – Сколько тебе?

      – Да пятерки бы, наверное, хватило. Жратвы какой прикупить, а то дома совсем пусто.

      – Ладно, идем ко мне. – Мы с Викентьичем прошли в угол, к конторке, где он выдавал мне робу. – Черт, – сказал он, порывшись в ящике стола, – вот только что есть. – Он помахал двадцатипятирублевой бумажкой. Потом опять пошарил в ящике, но нашел еще только железный рубль. – Ладно, держи. Двадцатку завтра принесешь, когда разменяешь. А пятерку с аванса отдашь.

      – Конечно, – сказал я…

      Около двух часов мы копошились в цеху, приводя все хоть в какой-то порядок, и в итоге вышло довольно неплохо. Такого свинства, как сразу после махаловки, уже не было. Нам даже удалось вернуть на место аппарат газированной воды. Единственное, что мы не смогли сделать – это поставить ворота