От самого темного сердца. Виктория Селман

Извини. Не обращай внимания.

      Старый Билл – из британского сленга[1]. Ей, как американке, он до сих пор чужд. А я так и не научилась спокойно переносить дискомфорт.

      Когда нервничаю, начинаю глупо шутить. Мой психолог Дженис называет это защитным механизмом. Очередная уловка, чтобы уйти от реальности. За долгие годы я выучила немало таких приемов.

      На одном из стикеров, расклеенных мамой по дому, написано: «Хватит обороняться. Пусть все видят настоящую тебя».

      Ага, конечно.

      – И что же сообщил этот капеллан? Билл.

      – Что избавление в прощении. Что мне станет лучше, если я смогу отпустить обиду. Что я сама себе причиняю боль.

      – Господи Иисусе.

      – Не богохульствуй.

      Не сомневаюсь, что эти двое – мама и капеллан – нашли общий язык.

      – Надеюсь, ты сказала ему, куда засунуть свою проповедь о прощении.

      – Я не ответила, но письмо сохранила. – Это мне уже известно, письмо она держит в коробке с фотографиями. – Если хочешь, прочитай.

      – Спасибо, обойдусь.

      – Вот бы все обошлось и мне полегчало…

      Ее печаль отдается во мне ответной волной эмоций. Вот бы обнять ее, заверить, что все будет хорошо. Слишком поздно.

      – Когда думаю о времени с Мэтти, то уже не знаю, что из этого правда, а что – мои детские фантазии.

      – Какая разница?

      – Для меня – большая.

      Повисшее молчание таит столько невысказанного! Стольким хочется с ней поделиться… Как много всего не стоит и говорить… Обычно я ограничиваюсь мысленными разговорами.

      – Его последней жертве было всего восемь лет. Как мне, когда мы с ним только познакомились. А ее сестре – двенадцать, как мне, когда его посадили.

      – Мы не знаем наверняка, кто ее убил.

      – У присяжных сомнений не возникло.

      Мама вздыхает и прикладывается к напитку. Я представляю, что в руках у нее джин. Пока шел суд, джин по утрам вошел в привычку. И к обеду ей уже было все равно, что пить, лишь бы не трезветь.

      – Ты никогда не думаешь: что, если все это ошибка? – спрашивает мама.

      – Нет.

      Неправда. Конечно, я задумываюсь. Как иначе?

      Что сделал он, что, по его словам, сделали они, – все это преследует меня так давно, что я уже забыла, каково это – не задыхаться, не заставлять себя делать вдохи и выдохи.

      Даже сейчас где-то в душе я надеюсь, что однажды проснусь и все окажется дурным сном. Что имя моего героя очищено. Что он не убил всех тех женщин, не расправился с девочкой, которая даже во сне не расставалась с плюшевым медвежонком.

      Я ежедневно следила за судебным процессом по газетным заметкам, и потом читала и смотрела все, что касалось его дела. Видела снимки, изучала полицейские отчеты. Но пока он отрицает свою вину, всегда остаются сомнения. Вдруг они обвинили невиновного? Вдруг совершили ужасную ошибку? Было ли мое детство пропитано обманом? Или я сама себя обманула?

      – Знаешь, он мне писал после суда. Любовное послание. Излил душу. Умолял верить ему, верить в то, что было между нами. Писал, что начал

1

Одно из прозвищ полицейских.