Ловец заблудших душ. Наталья Самошкина

котором, кроме плотного жира, не наблюдается ни лохмотьев говядины, ни кружков варёной моркови, ни аппетитно-прозрачного бульона. На него в упор смотрела женщина из его видений. Глаза, чья зелень менялась ежесекундно, переходя от свежести майского тополиного листа к темноте морских глубин, от переливов полярного сияния к колумбийскому изумруду, были откровенны и насмешливы. Казалось, они говорили: «Ещё один бегун на короткую дистанцию! Воспарит над невежеством мира, стряхнёт пыль странствий с пропеллера и лаковых штиблет, обналичит у финиша-банкомата средства на спасение Сократа от цикуты и устремится к следующему стадиону. Ха!» Она прижала чашку с кофе к губам, медленно сделала глоток и улыбнулась.

      – Да вы пейте свой глинтвейн, – сказала певуче, – а то остынет и превратится в жуткий компот, искусанный специями. Чувствуется, что вы обожаете погорячее. Я права?

      Алекс же смотрел на алую полоску помады, прижившуюся на краешке белой чашки. Казалось бы, след косметики и ничего больше. Но ему захотелось совпасть своими губами с этим сочным изгибом на кофейной посуде.

      – Фелитта, – голос звучал нежно, словно скрипка в руках маэстро. – Можно чуть короче – Литта. Но никаких Фелечек, Фелюсей, Феечек. Моё имя чувствует себя оскорблённым, когда им манипулируют невежи. А как же вас зовут? Погодите! Я угадаю сама! Обычно мне это удаётся.

      Она слегка наклонилась вперёд, и её глаза стали опасными, будто за зелёными лианами сельвы притаился чёрный зверь, смыкающий челюсти на горле жертвы молниеносно и бесшумно; зверь, гибкий и пластичный, пожирающий луну и рождающий солнце; зверь, трущийся загривком об индейские тотемы и входящий Духом в сердца шаманов.

      – Ага! – прозвенело, словно ударили серебряной ложечкой по краю хрустального фужера. – Вы и попались! Теперь я знаю, кто вы, и смогу распоряжаться вашей жизнью не только по средам и воскресеньям, а… всегда.

      Фелитта перевернула его левую руку ладонью вверх и пальчиком написала: «Алекс».

      – Я удивлён. Мало того, я ошарашен, озадачен, шарахнут пыльным мешком из-за угла! Даже не из-за того, что моё имя перестало путешествовать инкогнито между стаканом с глинтвейном и блюдцем с пирожным. Вы повторили мои слова, которые я сказал неделю назад своей матери.

      Он заглянул ей в глаза, безмятежные, как дымка, обволакивающая ранней весной верхушки берёз:

      – Вы – иллюзия, которая мне снится. Сейчас проснусь, и не будет запаха миндаля, громких голосов по соседству и… тебя.

      – Зачем же так преувеличивать, Алекс? Иллюзия! Ещё скажите – туманность, слепое пятно, мёртвая зона. Ха!

      Она опустила греховные, влекущие глаза вниз, но не от смущения, как подумал Алекс, а лишь для того, чтобы целиком и полностью отдаться чувственному распознаванию и смакованию пирожного. Литта отломила ложечкой небольшой кусочек, полюбовалась на вишенку, втянула аромат и, прикрыв веки, отправила в рот. Замерла, чуть причмокнула губами, разложила сладость на атомы послевкусия и проглотила. Алекс, как