Ловец заблудших душ. Наталья Самошкина

погиб. Как сказали, шальная пуля. В его полку офицеры по пьяни развлекались стрельбой. Так глупо умереть – не на войне, не на дуэли, даже не на охоте, а по вине своего же товарища.

      – Что было дальше?

      – Через полгода меня выдали замуж за Алексея Каховского. Он уважаемый человек и желает мне блага, но мне… тошно быть рядом с ним. А когда он требует выполнения супружеского долга, я лежу, как бревно. Или как могильный камень. Ничего не чувствую, смотрю в потолок, жду, пока муж утолит свою страсть и слезет.

      – Вы хотите стать матерью?

      – Очень. Но, видимо, я прогневала Бога своим равнодушием к Алексею, и он наказывает меня бесплодием.

      – А если бы на месте Каховского был Евгений? Какой тогда вы были бы с ним? Тоже каменной?

      – Нет, нет, нет. Его прикосновения смущали меня, хотя и были невинными, но я хотела большего. И получила бы! За что Бог забрал его на небеса, за что?

      – Вы слышите мой голос. Раз, два, три – просыпайтесь!

      Елена открыла глаза и уставилась на мага.

      – Сударыня, я помогу вам, – улыбнулся Альберт. – Послезавтра перед сном проследите, чтобы двери не были закрыты на засов. И постарайтесь эти дни удерживать в себе ощущения, от которых хочется быть ЖЕНЩИНОЙ, а не столбом, которым размечают дорогу. Я слышал, что русские придумали какую-то коломенскую версту.

      – Да, сударь. Она длиннее обычной версты.

      – Надо же. Прощайте. И до встречи.

      «Я не Иисус Христос, – думал он, возвращаясь в гостиницу. – Но чудо для Каховской сотворить способен. Не зря я так обожаю женщин!»

      Глава десятая

      Кто ветром не дышал,

      Тот женщины не знает,

      Тот жизнь не целовал в округлости грудей.

      Обнажённая женщина, оживающая на картине, прорастала зелёными побегами, растягивала время, словно осеннюю воду, взламывала желанием бесстыжесть небес, пропахших яблоками и корицей, влюбляла в себя смерчи, добивающие молотом Тора последнего из великаньего племени, разбрасывала по миру детей – кукушатами, лососями, солнечными пятнами и кентаврами. Фелитта творила соитие Стихий, брачную ночь хинного дерева и смуглой женской кожи, кисти и холста, кедрового стланика и расщелины, садовой скамьи и кленового листа. Алекс терпеливо ждал, пока совершится очередное чудо по созданию чьей-то будущности и он усадит свою кудесницу на колени. И, возможно, не только на них. Литта прислонила картину к четырёхуровневой этажерке, вымыла кисти и засунула в синюю вазочку на подоконнике. Почему-то она никогда не оставляла творимую картину на мольберте, приземляя её паркетным полом.

      – Должно быть, интересная личность, – сказал Алекс, уставившись на изображение. – Но среди моих знакомых вряд ли найдётся такая. Я не говорю о присутствующих.

      – А она не из нашего времени, – откликнулась Литта. – И ты с нею очень близко знаком, теснее некуда.

      – Понял, это ты в прошлом, – обрадовался Алекс. – С кем мне ещё крутить амуры и завязывать узлы, как не с тобой?

      – Ты ошибаешься. В той жизни, четвёртой,