Осьмушка. Валера Дрифтвуд

хоть не при Чабхе. Твоё счастье, – говорит он. При чём тут этот Красавчик, Пенелопе и вовсе неведомо.

      Штырь вздыхает. И опять кажется Пенни уставшим, или скорее грустным. Ей охота немедленно провалиться под землю. Будто по сердцу резануло тонко. И как же это злит, злит! Лучше бы наорал, морда рваная!!! Лучше бы подзатыльника отвесил, гад!!! А не это вот… непонятное… как будто тебе на меня и вправду не плевать!!!

      Но старшак вдруг легонько улыбается – зимним солнышком из-за рваной тучи. Подбрасывает сухую ветку жарким углям. И когда прянувшие оранжевые язычки принимаются облизывать угощение, охотнее разгоняя предрассветные потёмки, Штырь вдруг заговаривает словно бы о другом. Об орках из дальних и ближних времён. О редких орках, которые могли праздновать жизнь так, что небу и земле становилось жарко; как сражались они, как пели, и какой сильный в них горел огонь, чтобы согреться многим, или немногим, или хоть одному; как они даже гибли – но по этому пламени их помнили. И называли Горящими-в-Ночи, Пылающими Ярко.

      Пенни заслушивается невольно. Не сказать, чтобы голос Штыря её убаюкивает, но он куда-то уводит. Туда, где очень тепло и совсем не обидно. Пенни даже вздрагивает, хлопает от неожиданности глазами, когда Штырь вдруг ни с того ни с сего произносит:

      – Ох и трёпок от меня натерпевшись Ржавка-то в первый год, помнишь, Морган?

      – А как же, – кивает Магранх-Череп, – я скажу даже, в первые полтора.

      – До чего костлявки нашие сперва были отмороженные – тогда у меня кажись первая седина и полезла, – говорит старшак.

      – Это ты мне рассказываешь? – со смешком говорит сивый, почти седой Магранх.

      – И я тогда старшачить только взялся. Мало знал. Умел мало. И тут подлеток отмороженных целый мешок… и Ржавка ещё – среди отмороженных горелое горюшко…

      – Ну, хорош прибедняться, Тис Штырь-Печень, вон межнячок на тебя глядит и рот разинул.

      При словах старшака про горелое горюшко Пенни вспоминает Ржавкины ожоги. Ох, небось больно было – словами человечьими не передать.

      – Резак, ты это… не ругайся больше тем словом, – говорит Магранх. – Ругайся, о чём крепко знаешь. А о чём не знаешь – стерегись. А то видишь, как не по-орочьи вышло.

      Пенелопа согласна, что вышло не ахти. И почти готова поверить, что Ржавку обозвала напрасно. Но то ли рассказ Штыря про Горящих-в-Ночи – и потом вдруг про Ржавку – её чем-то поддел, то ли давно уж копилась своя горечь, и она опять огрызается:

      – Я не орк.

      – Да ладно! Распрягай, приехали, – хмыкает сивый, а Тис протягивает руку и кладёт ладонь Пенелопе на загривок:

      – Ты межняк. И у меня маляшки-межнячки подрастают: как я – орки, как Рэмс – люди.

      Пенни каменеет спиной и отворачивается. Закричать бы сейчас на этих… самыми последними словами. Убежать, пост там или не пост, ничего, и без неё кошаки не разбегутся!

      Да только почему-то не хочется.

      – А я и не орк, и не человек, – произносит она мрачно.

      – Ну, шакалёнок, – старшак за плечо сгребает Пенни поближе к своему горячему боку. – беги доспи. Полегчает.

      Козодой