Осьмушка. Валера Дрифтвуд

сама – без году неделя. Тут и думать нечего, кого обвиноватят, если станут разбираться. Дело известное. «Мне же по роже прилетело, меня же и обвиноватят», – думает осьмушка, и заранее так обидно ей делается от этого – хоть вой.

      Но Штырь же не такой…

      Здесь ведь по-другому…

      Самый хвостик этой мысли отчего-то кажется Пенни даже больнее и страшнее возможной несправедливости. И тогда, чтобы отвлечься, она снова сама себе рассказывает, что уйдёт, обязательно уйдёт в город при первой хорошей возможности. Не впервой ведь из дому-то сбегать.

* * *

      Ржавка будит посреди ночи – тянет за ногу.

      – На кошкин пост, – говорит тихонько, – твоя очередь.

      Самое сонное время, перед рассветом.

      Где-то за лагерем распевается ночная уродская птица. Звук такой, будто вдалеке кому-то пришло в голову покататься на барахлящем мопеде. Сперва Пенни от этой песенки даже всерьёз обманывалась, но Ёна тогда сказал, что это козодой – любови хочет, козодоиху выкликает, и что впрямь выходит очень похоже на далёкий маленький дряхлый мопед. А вот Магда Ларссон козодоя Капримульгусом величает, смешное слово.

      Сегодня луны нигде не видать, а вечером в кругу орки пели тоскливо и рассказывали самые страшные свои сказки. Пенни порой и не могла понять – сказка ли это, или орчара, блестя глазами, говорит о себе самом. В тяжком молчании слушали Булата Красавчика, Чабху. Начал он по-людскому, о вольной птице – медной орлице, гнездившейся над белым ручьём, и Пенни так поняла, что будет сказка. Но почти сразу Чаб стал сбиваться на орчий говор, и ей было почти ничего непонятно, кроме того, что дела в этой сказке творились какие-то ужасные. Только под самый конец Булат вскочил со своего места и закричал, и повторил трижды, и эти слова Пенни вроде узнала и разобрала.

      Я ИХ УБИЛ!

      Я ИХ УБИЛ!

      Я ИХ УБИЛ!

      После этого – на удивление – костлявые засмеялись и тоже закричали, и несколько минут всё не желали угомониться, а оба Булата сгребли друг друга в охапку, тоже смеялись и долго потом не могли разняться, как будто бы после большой разлуки. Пенни немного злится, что так мало смогла понять.

      Теперь в лагере тихо, если не считать Капримульгуса с его мопедом.

      Сквозь облачные разрывы видно звёздное небо – будто соль просыпали.

      У дымного костерка сидит Магранх-Череп, вычёсывает белого котофея, и очёски прячет зачем-то в торбочку. Смешно. Частый костяной гребешок в его ручище выглядит совсем как игрушечный. Штырь тоже тут и тоже с занятием. Перед старшаком миска с водой и маленький тощий обмылок, а в руке – тонкое лезвие: забривает себе виски и надлобье. Ладно хоть сбритую щетину никуда специально не собирает, вытирает об тряпку, да и всё.

      – Раз ты нынче с пустыми руками, Резак, – заговаривает Штырь, – так может, историей нас порадуешь. Безлунных сказок у тебя силком тянуть не стану, их только своей охотой рассказывают; а вот как это тебе недавно по лицу угораздило – мне интересно послушать. Я бы и Хильду позвал… да Магранх