Один. Константин Исааков

воображении.

      Место светлого и желанного идеала, «гения чистой красоты» занимали в «мыслях и чувствах» Лешика то Белла Ахмадулина, то Елена Соловей. А потом и, странное дело, к тому времени недавно умершие, а оттого ещё более неземные, волшебные Надя Рушева и Ника Турбина. Возрастной последовательности, заметим, в его влюблённостях не было никакой. Но каждая из них была для Алексея Олеговича не только неким художественным, намысленным образом, придуманным им на основе того материала, что дает нам этот великий обманщик – искусство, но ещё и вполне даже женщиной во плоти, с руками, с губами и со всем остальным, куда с безнаказанностью тайного мечтателя рвалось его воображение.

      Как пишут классики, шли годы. Нет, Лешик не «исправился», не отрёкся от своего, как бы сейчас сказали, виртуального безумия. Воплощением «той самой» женщины всей его жизни, женщины на «сегодня и всегда» в разные периоды жизни становились… да стоит ли всех перечислять? Сему процессу не помешали ни созданная и распавшаяся семья, ни нашествие седин, мизантропических складок на лбу.

      И все же он взрослел. Этого очень не хотелось, но, увы, это было неизбежно. Он не был законченным идиотом и с годами все сильнее переживал свой заведомый, запрограммированный им же самим отрыв от реальности. Переживание это, в конце концов, сам и сформулировал фразой, получившейся заметно короче той, первой, из «Литературки». Фраза звучала приговором: «Невозможное невозможно». Её даже на какое-то время подхватили в интернете – видимо, похожие на Лёшика разочарованные экс-романтики, вдруг, как неизбежность наступления зимы осознавшие нереальность нереального, каждый на своём опыте, в своей жизненной теме. Для Леши это стало неким итогом пути: от точки А («Если нельзя, но очень хочется, то можно») к точке Б («Невозможное невозможно»).

      3. Девочка

      Мальчиком Один был странным. Таких обычно называли книжными: слово «ботаник» появилось позже, да и не ботаник он был вовсе – уж скорее, «географ». Книги он и впрямь читал «километрами». Однажды был даже задержан за это милицией, отведен в отделение. Причём не за самиздат какой-нибудь (мал для него ещё был), а за «Графа Монте-Кристо», которого он читал, переходя дорогу в неположенном месте. Дежурный в отделении пристально рассмотрел странного мальчика и, подумав, отпустил с миром, даже не вызвав родителей.

      А читал Лёшик в свои 12—14 лет не только романтического Дюма-пэра, который, говорят, в отличие от сына своего Дюма-физа, был не слишком удачлив в любви, а потому отыгрывался на бумаге, где фантазировал безумную любовь, сформировав несколько поколений таких же фантазёров-интровертов, подменявших грёзами любви сам любовный процесс. Но читал он и гедонического фантазёра-экстраверта Жюля Верна, который путешествовал и писал, писал и путешествовал, а в последние двадцать лет жизни, полностью ослепнув, продолжал путешествовать мысленно и надиктовывать