Глазами клоуна. Бильярд в половине десятого. Генрих Бёлль

сказал он, – я считаю человека, который умеет примиряться.

      – Звучит очень по-христиански, – сказал я.

      – Бог мой, уж не вам ли учить меня, что звучит по-христиански?

      – Мне, – сказал я. – Насколько мне известно, по католическому вероучению брак является таинством, в котором двое приобщаются благодати.

      – Конечно, – сказал он.

      – Хорошо, а если эти двое дважды и трижды обвенчаны и гражданским и церковным браком, но благодати при этом и в помине нет, значит, брак недействителен?

      – Гм-м, – промычал он.

      – Слушайте, доктор, вам не трудно вынуть сигару изо рта? Получается, будто мы с вами обсуждаем курс акций. От вашего причмокивания мне становится как-то не по себе.

      – Ну, знаете ли! – сказал он, но сигару все же вынул. – И вообще поймите, все, что вы об этом думаете, ваше личное дело. А Мари Деркум думает об этом иначе и поступает, как ей подсказывает совесть. И могу добавить – поступает совершенно правильно.

      – Почему же вы, проклятые католики, не можете сказать мне, где она? Вы ее от меня прячете?

      – Не валяйте дурака, Шнир, – сказал он. – Мы живем не в Средневековье.

      – Очень жаль, что не в Средневековье, – сказал я, – тогда ей разрешили бы остаться моей наложницей и никто не ущемлял бы ее совесть с утра до вечера. Ничего, она еще вернется.

      – На вашем месте, Шнир, я не был бы так в этом уверен. Жаль, что вы явно не способны воспринимать метафизические понятия.

      – С Мари было все в порядке, пока она заботилась о спасении моей души, но вы ей внушили, что она должна спасать еще и свою душу, и выходит так, что мне, человеку, неспособному воспринимать метафизические понятия, приходится теперь заботиться о спасении души Мари. Если она выйдет замуж за Цюпфнера, она станет настоящей грешницей. Настолько-то я разбираюсь в вашей метафизике – то, что она творит, и есть прелюбодеяние и разврат, а ваш прелат Зоммервильд тут играет роль сводника.

      Он все-таки заставил себя рассмеяться, правда, не слишком громогласно:

      – Звучит забавно, если иметь в виду, что Гериберт является главой немецкого католицизма, так сказать, по общественной линии, а прелат Зоммервильд, так сказать, по духовной.

      – А вы – совесть этого самого католицизма, – сказал я сердито, – и отлично знаете, что я прав.

      Он пыхтел в трубку там, на Венусберге, стоя под наименее ценной из трех своих мадонн.

      – Вы потрясающе молоды, – сказал он, – можно только позавидовать.

      – Бросьте, доктор, – сказал я, – не потрясайтесь и не завидуйте мне, а если Мари ко мне не вернется, я этого вашего милейшего прелата просто пришибу. Да, пришибу, – повторил я, – мне терять нечего.

      Он помолчал и опять сунул сигару в рот.

      – Знаю, – сказал я, – знаю, что ваша совесть сейчас лихорадочно работает. Если бы я убил Цюпфнера, это вам было бы на руку: он вас не любит, и для вас он слишком правый, а вот Зоммервильд для вас крепкая поддержка перед Римом, где вы – впрочем, по моему скромному мнению, несправедливо – считаетесь леваком.

      – Бросьте глупить,