Дорожный посох. Василий Никифоров-Волгин

ничтоже земное в себе да помышляет.

      Царь бо царствующих

      и Господь Господствующих

      приходит заклатися

      и датися в снедь верным…

      Светлая заутреня

      Над землей догорала сегодняшняя литургийная песнь:

      Да молчит всякая плоть человеча,

      и да стоит со страхом и трепетом.

      Вечерняя земля затихала. Дома открывали стеклянные дверцы икон. Я спросил отца:

      – Это для чего?

      – Это знак того, что на Пасху двери райские отверзаются!

      До начала заутрени мы с отцом хотели выспаться, но не могли. Лежали на постели рядом, и он рассказывал, как ему мальчиком пришлось встречать Пасху в Москве.

      – Московская Пасха, сынок, могучая! Кто раз повидал ее, тот до гроба поминать будет. Грохнет это в полночь первый удар колокола с Ивана Великого, так словно небо со звездами упадет на землю! А в колоколе-то, сынок, шесть тысяч пудов, и для раскачивания языка требовалось двенадцать человек! Первый удар подгоняли к бою часов на Спасской башне…

      Отец приподнимается с постели и говорит о Москве с дрожью в голосе:

      – Да… часы на Спасской башне… Пробьют, – и сразу же взвивается к небу ракета… а за ней пальба из старых орудий на Тайницкой башне – сто один выстрел!..

      Морем стелется по Москве Иван Великий, а остальные сорок сороков[65] вторят ему, как реки в половодье!

      Такая, скажу тебе, сила плывет над первопрестольной, что ты словно не ходишь, а на волнах качаешься маленькой щепкой! Могучая ночь, грому Господню подобная! Эй, сынок, не живописать словами пасхальную Москву!

      Отец умолкает и закрывает глаза.

      – Ты засыпаешь?

      – Нет. На Москву смотрю.

      – А где она у тебя?

      – Перед глазами. Как живая…

      – Расскажи еще что-нибудь про Пасху!

      – Довелось мне встречать также Пасху в одном монастыре. Простотой да святолепностью была она еще лучше московской! Один монастырь-то чего стоит! Кругом – лес нехоженый, тропы звериные, а у монастырских стен – речка плещется. В нее таежные деревья глядят, и церковь, сбитая из крепких смолистых бревен. К Светлой заутрене собиралось сюда из окрестных деревень великое множество богомольцев. Был здесь редкостный обычай. После заутрени выходили к речке девушки со свечами, пели «Христос воскресе», кланялись в пояс речной воде, а потом – прилепляли свечи к деревянному кругляшу и по очереди пускали их по реке. Была примета: если пасхальная свеча не погаснет, то девушка замуж выйдет, а погаснет – горькой вековушкой останется!

      Ты вообрази только, какое там было диво! Среди ночи сотня огней плывет по воде, а тут еще колокола трезвонят, и лес шумит!

      – Хватит вам вечать-то, – перебила нас мать, – высыпались бы лучше, а то будете стоять на заутрене соныгами!

      Мне было не до сна. Душу охватывало предчувствие чего-то необъяснимо огромного, похожего не то на Москву, не то на сотню свечей, плывущих по лесной реке. Встал с постели, ходил из угла в угол, мешал матери стряпать и поминутно ее спрашивал:

      – Скоро ли в церковь?

      – Не вертись,

65

Сорок сороков – большое множество (устар.).