Шпана на вес золота. Валерий Шарапов

и вздернул голову.

      Какого деда Луку имела в виду Катя – неясно. Сергею он показался похожим на Гришку Распутина: большой, костистый, заросший диким черно-седым волосом по самые глаза, один из которых был полузакрыт и косил к большому носу.

      – Как раз и думал! Мне-то зачем все эти денежки, я ими и брезгую. А девкам моим надо и покушать, и к чаю что, да и чая самого! А?

      Остапчук оборвал:

      – Хорош, заладил. Я тебе сказал, повторять не собираюсь: приезжать приезжай, навещай, тут не звери какие, а ночевать выметывайся куда следует. Не зли власть.

      Старик снова кивнул:

      – Понял, гражданин начальник, что ж не понять. Не буду злить. Власть позлишь, пожалуй! Это все равно что с ломовой кобылой в горелки играть. Прощайте покамест.

      Он встал и, кряхтя, поковылял со своим чемоданом прочь.

      «Эк какой скрюченный, – отметил Акимов, – вот бедолага-то».

      Кровожадный Остапчук проводил старика голодным взглядом:

      – Засадить бы его, гада. Ишь, шастают.

      – Что ты на инвалида напал? – призвал к человечности Акимов. – Чего попусту сажать-то?

      – Попусту, как же! Все миндальничаем, гуманизмом страдаем. А он, черт волосатый, пользуясь нуждой народной, по области рыщет, за керосин-сахар иконы выменивает, мешочник подлый.

      – Иконы все равно пропадут, – заметил Сергей.

      – Вот-вот. А так связи бы отработать, Иван Александрович, – подала голос Катя.

      – Ты еще тут! – возмутился Остапчук. – Опросила соседей по этому, как его?

      – Да, – хладнокровно заявила Сергеевна, ничуть не испугавшись, – и по Ивановым с Центральной, и по Корнейчукам с Привокзальной. Можно я пойду, мне в институт, руководителя повидать.

      – Вот и вали, недоучка. Свободна! Чего без толку ошиваешься?

      – Да, Сергеевна, давай иди, иди, – поторопил Акимов, стремясь закруглить конфликт, – а потом вон в кино, что ли, сгоняй.

      Катя, невозмутимо кивнув, испарилась, столкнувшись в дверях с Сорокиным.

      – Ишь, заводной веник, – к чему-то заметил капитан, глядя ей вслед то ли с одобрением, то ли с укором.

      – Связи ей, – продолжал пыхтеть Остапчук, – а то я не знаю! Этого черта на куски режь – не скажет ничего, только бубнит чего-то, уши вянут. Введенские, мол, своих не сдают, пятое-десятое…