Дело Артамоновых. Максим Горький

медвежат, оставив убитого зверя в лесу, волкам на ужин.

      – Ну, как твои Артамоновы живут? – спрашивали Баймакову горожане.

      – Ничего, хорошо.

      – Зимой свинья смирна, – заметил Помялов.

      Вдова, не веря себе, начала чувствовать, что с некоторой поры враждебное отношение к Артамоновым обижает ее, неприязнь к ним окутывает и ее холодом. Она видела, что Артамоновы живут трезво, дружно, упрямо делают свое дело и ничего худого не приметно за ними. Зорко следя за дочерью и Петром, она убедилась, что молчаливый, коренастый парень ведет себя не по возрасту серьезно, не старается притиснуть Наталью в темном углу, щекотать ее и шептать на ухо зазорные слова, как это делают городские женихи. Ее несколько тревожило непонятное, сухое, но бережное и даже как будто ревнивое отношение Петра к дочери.

      «Не ласков будет муженек».

      Но однажды, спускаясь с лестницы, она услыхала внизу, в сенях, голос дочери:

      – Опять на медведя пойдете?

      – Собираемся. А что?

      – Опасно, Алешу-то задел зверь.

      – Сам виноват – не горячись. Значит – думаете обо мне?

      – Я про вас ничего не сказала.

      «Ишь ты, шельма, – подумала мать, улыбаясь и вздохнув. – А он – простак».

      Илья Артамонов все настойчивее говорил ей:

      – Поторопись со свадьбой, а то они сами поторопятся.

      Она видела, что надо торопиться, девушка плохо спала по ночам и не могла скрыть, что ее томит телесная тоска. На Пасху она снова увезла ее в монастырь, а через месяц, воротясь домой, увидала, что запущенный сад ее хорошо прибран, дорожки выполоты, лишаи с деревьев сняты, ягодник подрезан и подвязан; и все было сделано опытной рукою. Спускаясь по дорожке к реке, она заметила Никиту, – горбун чинил плетень, подмытый весенней водою. Из-под холщовой, длинной, ниже колен, рубахи жалобно торчали кости горба, почти скрывая большую голову, в прямых, светлых волосах; чтоб волосы не падали на лицо, Никита повязал их веткой березы. Серый среди сочно-зеленой листвы, он был похож на старичка-отшельника, самозабвенно увлеченного работой; взмахивая серебряным на солнце топором, он ловко затесывал кол и тихонько напевал, тонким голосом девушки, что-то церковное. За плетнем зеленовато блестела шелковая вода, золотые отблески солнца карасями играли в ней.

      – Бог в помощь, – неожиданно для себя умиленно сказала женщина; блеснув на нее мягким светом синих глаз, Никита ласково отозвался:

      – Спаси Бог.

      – Это ты сад убрал?

      – Я.

      – Хорошо убрал. Любишь сады?

      Стоя на коленях, он кратко рассказал, что с девяти лет был отдан князем барином в ученики садовнику, а теперь ему девятнадцать лет.

      «Горбат, а будто не злой», – подумала женщина.

      Вечером, когда она с дочерью пила чай у себя наверху, Никита встал в двери с пучком цветов в руке и с улыбкой на желтоватом, некрасивом и невеселом лице.

      – Извольте принять букет.

      – Зачем это? – удивилась Баймакова, подозрительно рассматривая красиво подобранные цветы и травы. Никита объяснил ей, что у господ своих