Дело Артамоновых. Максим Горький

прижать тебя.

      – Опоздали, князь леса мне запродал.

      Вокруг них, над ними непроницаемо черная тьма, они даже глаз друг друга не видят и говорят беззвучным шепотом. Пахнет сеном, березовыми вениками, из погреба поднимается сыроватый, приятный холодок. Тяжелая, точно из свинца литая, тишина облила городишко; иногда пробежит крыса, попищат мышата, да ежечасно на колокольне у Николы подбитый колокол бросает в тьму унылые, болезненно дрожащие звуки.

      – Экая ты дородная! – восхищается Артамонов, поглаживая горячее и пышное тело женщины. – Экая мощная! Что ж ты родила мало?

      – Кроме Натальи – двое было, слабенькие, померли.

      – Значит – муж был плох…

      – Не поверишь, – шепчет она, – я ведь до тебя и не знала, какова есть любовь. Бабы, подруги, бывало, рассказывают, а я – не верю, думаю: врут со стыда! Ведь, кроме стыда, я и не знала ничего от мужа-то, как на плаху ложилась на постель. Молюсь Богу: заснул бы, не трогал бы! Хороший был человек, тихий, умный, а таланта на любовь Бог ему не дал…

      Ее рассказ и возбуждает, и удивляет Артамонова, крепко поглаживая пышные груди ее, он ворчит:

      – Вот как бывает, а я и не знал, думал: всякий мужик бабе сладок.

      Он чувствует себя сильнее и умнее рядом с этой женщиной, днем – всегда ровной, спокойной, разумной хозяйкой, которую город уважает за ум ее и грамотность. Однажды, растроганный ее девичьими ласками, он сказал:

      – Я понимаю, на что ты пошла. Зря мы детей женили, надо было мне с тобой обвенчаться…

      – Дети у тебя – хорошие, они и узнают про нас, – не беда, а вот если город узнает…

      Она вздрогнула всем телом.

      – Ну, ничего, – шепнул Илья.

      Как-то она полюбопытствовала:

      – Скажи-ка: вот – человека ты убил, не снится он тебе?

      Равнодушно почесывая бороду, Илья ответил:

      – Нет, я крепко сплю, снов не вижу. Да и чему сниться? Я и не видал, каков он. Ударили меня, я едва на ногах устоял, треснул кого-то кистенем по башке, потом – другого, а третий убежал.

      Вздохнув, он с обидой проворчал:

      – Наткнутся на тебя дураки, а ты за них отвечай Богу…

      Несколько минут лежали молча.

      – Задремал?

      – Нет.

      – Иди, светать скоро начнет; на стройку пойдешь? Ох, умаешься ты со мной…

      – Не бойся, – на будни хватило, хватит и на праздник, – похвалился Артамонов, одеваясь.

      Он идет по холодку, в перламутровом сумраке раннего утра; ходит по своей земле, сунув руки за спину под кафтан; кафтан приподнялся петушиным хвостом; Артамонов давит тяжелою ногой стружку, щепу, думает:

      «Олешке надо дать выгуляться, пускай с него пена сойдет. Трудный парень, а – хорош».

      Ложится на песок или на кучу стружек и быстро засыпает. В зеленоватом небе ласково разгорается заря; вот солнце хвастливо развернуло над землею павлиний хвост лучей и само, золотое, всплыло вслед за ним; проснулись рабочие и, видя распростертое, большое тело, предупреждают друг друга:

      – Тут!

      Скуластый