Дело Артамоновых. Максим Горький

крикнула:

      – Родимый – не тронь! Пожалей…

      Петр бесшумно закрыл окно, схватил жену, посадил ее на колени себе.

      – Не гляди.

      Она билась в руках его, вскрикивая:

      – Что это, кто?

      – Отец, – сказал Петр, крепко стиснув ее. – Не понимаешь, что ли…

      – Ой, как же это? – шептала она со стыдом и страхом; муж отнес ее на постель, покорно говоря:

      – Мы родителям не судьи.

      Схватясь руками за голову, Наталья качалась, ныла:

      – Грех-то какой!

      – Не наш грех, – сказал Петр и вспомнил слова отца: «Господа то ли еще делают?» – Это и лучше: к тебе не полезет. Они, старики, – просты; для них это «птичий грех» – со снохой баловаться. Не плачь.

      Жена сквозь слезы говорила:

      – Еще когда они плясали, так я подумала… Если он – насильно, что же теперь будет у нас?

      Но, утомленная волнением, она скоро заснула не раздеваясь, а Петр открыл окно, осмотрел сад, – там никого не было, вздыхал предрассветный ветер, деревья встряхивали душистую тьму. Оставив окно открытым, он лег рядом с женою, не закрывая глаз, думая о случившемся. Хорошо бы жить вдвоем с Натальей на маленьком хуторе…

      …Наталья проснулась скоро, ей показалось, что ее разбудили жалость к матери и обида за нее. Босая, в одной рубахе, она быстро сошла вниз. Дверь в комнату матери, всегда запертая на ночь, была приоткрыта, это еще более испугало женщину, но, взглянув в угол, где стояла кровать матери, она увидала под простыней белую глыбу и темные волосы, разбросанные по подушке.

      «Спит. Наплакалась, нагоревалась…»

      Нужно что-то сделать, чем-то утешить оскорбленную мать. Она пошла в сад; мокрая, в росе, трава холодно щекотала ноги; только что поднялось солнце из-за леса, и косые лучи его слепили глаза. Лучи были чуть теплые. Сорвав посеребренный росою лист лопуха, Наталья приложила его к щеке, потом к другой и, освежив лицо, стала собирать на лист гроздья красной смородины, беззлобно думая о свекре. Тяжелой рукою он хлопал ее по спине и, ухмыляясь, спрашивал:

      – Ну, что – живешь? Дышишь? Ну – живи!

      Других слов для нее у него, видимо, не было, а ласковые шлепки несколько обижали ее: так ласкают лошадей.

      «Разбойник какой», – подумала она, заставляя себя думать о свекре враждебно.

      Пели зяблики, зорянки, щебетали чижи, тихо, шелково шуршали листья деревьев, далеко на краю города играл пастух, с берега Ватаракши, где росла фабрика, доносились человечьи голоса, медленно плывя в светлой тишине. Что-то щелкнуло; вздрогнув, Наталья подняла голову, – над нею, на сучке яблони висела западня для птиц, чиж бился среди тонких прутьев.

      «Кто ж это ловит? Никита?»

      Где-то хрустнул сухой сучок.

      Когда она вернулась в дом и заглянула в комнату матери, та, проснувшись, лежала вверх лицом, удивленно подняв брови, закинув руку за голову.

      – Кто… что ты? – тревожно спросила она, приподнимаясь на локте.

      – Ничего, вот – смородины к чаю набрала тебе.

      На столе у кровати стоял большой графин кваса, почти пустой, квас был пролит на скатерть, пробка графина лежала на полу.