Аксиома Декарта. Антон Рай

казалась несколько странной, потому что, например, в настоящий момент я совершенно четко знаю, что я не сплю. Что дает мне эту уверенность? Даже трудно ответить, настолько настоящее состояние бодрствования самоочевидно. В этом смысле вместо Декарта полезнее обратиться к словам Аристотеля, который писал:

      «…некоторые испытывают вот такое сомнение: они спрашивают, кто же судит о том, кто в здравом уме, и кто вообще правильно судит о каждой вещи. Испытывать такого рода сомнения – это все равно что сомневаться в том, спим ли мы сейчас или бодрствуем. А смысл всех подобных сомнений один и тот же. Те, кто их испытывает, требуют для всего обоснования; ведь они ищут начало и хотят его найти с помощью доказательства, хотя по их действиям ясно, что они в этом не убеждены. Но, как мы сказали, это их беда: они ищут обоснования для того, для чего нет обоснования; ведь начало доказательства не есть [предмет] доказательства». (Аристотель. «Метафизика». Книга 4. гл.6).

      Итак, бодрствование самоочевидно, а самоочевидность на то и самоочевидна, что обосновывать ее не следует. Но далее мне (или даже Аристотелю) могут традиционно возразить: ведь в состоянии сна человеку тоже преимущественно кажется, что он не спит – так вот, если я уверен в том, что не сплю сейчас, и если я полагаю, что не сплю, когда на самом деле я сплю, то разве могу я быть уверенным в том, что и сейчас я бодрствую? Почему бы не допустить, что и сейчас я сплю? Однако приводящие это возражение упускают из вида один (и ключевой) момент: они переводят человека в состояние сна и хотят, чтобы он рассуждал, находясь именно в этом состоянии, тогда как человеку сподручнее рассуждать, находясь в состоянии бодрствования. Так вот, находясь в состоянии бодрствования, я вижу вполне ясно, что не сплю, а вот когда я сплю, то действительно, понять, сплю я или нет, фактически никак невозможно. Таким образом, единственно нахождение в состоянии бодрствования может служить надежным критерием отличия состояния сна от состояния бодрствования. Пока я не сплю, я совершенно точно знаю, что не сплю. В состоянии бодрствования сама постановка вопроса о том, что «возможно, я все же сплю», невозможна, либо возможна лишь в иносказательном смысле21.

      1.3. Жизнь как сон

      Здесь возникает серьезный соблазн посчитать вопрос решенным, хотя увы, он еще далеко не решен. Напомню, что рассуждение о сне и бодрствовании является лишь преамбулой для основного рассуждения о призвании человека. Проблема в том, что обнаруженный принцип бодрствования, как оказывается, нельзя применить при рассмотрении вопроса о призвании. Точнее, и можно, и нельзя. «Можно» в том смысле, что человек, нашедший свое дело, понимает, что он нашел именно свое дело (хотя и здесь возможны серьезные оговорки, далее этот вопрос будет рассмотрен отдельно); его дело – это и есть «состояние бодрствования». Но начать поиски своего дела он может только когда он еще не знает, что ему в точности надо (для чего он родился) – а следовательно, он должен «начать рассуждение» находясь в состоянии «жизненного сна», чего мне так хотелось избежать.

      1.4. «Я сплю»

      Теперь опять сфокусируемся

21

«Многим уже казалось, что человеческая жизнь – только сон, меня тоже не покидает это чувство. Я теряю дар речи, Вильгельм, когда наблюдаю, какими тесными пределами ограничены творческие и познавательные силы человека, когда вижу, что всякая деятельность сводится к удовлетворению потребностей, в свою очередь имеющих только одну цель – продлить наше жалкое существование, а успокоенность в иных научных вопросах – всего лишь бессильное смирение фантазеров, которые расписывают стены своей темницы яркими фигурами и привлекательными видами. Я ухожу в себя и открываю целый мир! Но тоже скорее в предчувствиях и смутных вожделениях, чем в живых, полнокровных образах. И все тогда мутится перед моим взором, и я живу, точно во сне улыбаясь миру». (Гёте. «Страдания юного Вертера») Совершенно ясно, что Вертер при этом прекрасно отличает сон от яви. Далее, Вертер вводит в игру понятие воображения, приравнивая его ко сну наяву. Но вопрос о реальности художественного мира с очевидностью есть вопрос совершенно отдельный, отчасти я рассматриваю его в работе «Анатомия книжной реальности».