Красная тетрадь. Дария Беляева

как болтаются помпоны на ее тапочках.

      Воспоминание ничего не означало, по крайней мере при первом осмыслении.

      Мама вдруг потянула меня к себе и обняла.

      – Хорошо тебе отдохнуть, – сказала она и прижалась губами к моей щеке.

      Мне захотелось сказать: почему тебе так грустно теперь, если ты сама этого хотела? Ты ведь хотела, чтобы я стал героем, и вот я почти герой.

      Мои мысли показались мне недостаточно внятными для полноценного высказывания, и я сказал только:

      – Мама, спасибо тебе за пожелание. Я буду активно писать тебе письма.

      Тут я понял, что дождь затих, небо прояснилось и казалось, что стеклянный купол над нами светится. Это было так красиво.

      Я посмотрел на поезд, огромный, красивый, блестящий. Поезд издал гудок, от которого все внутри перевернулось. Я еду на море! Я терпеливо ждал, пока мама меня отпустит. А потом оказалось, что она сделала это быстрее, чем я хотел.

      – Будь сильным и храбрым, Арлен, – сказала мама. – И очень честным. Я в тебе уверена. Я буду очень тобой гордиться.

      Я сказал:

      – Благодарю тебя за напутствие, мама.

      Я очень боялся, что она расплачется. И почему-то очень боялся, что она не расплачется. Мама не расплакалась.

      Максим Сергеевич впустил меня в вагон первого, и это отчего-то заставило меня гордиться собой.

      В поезде я никогда еще не бывал, но видел картинки и фотографии. И все-таки поезд оказался удивителен: светлые окна, низко висящие белые занавески, лихо отъезжающие двери купейных отсеков, скользкий, странный материал, раскрашенный под дерево, свет над головой, рыжее и уютнее, чем в метро.

      Как огоньки на елке – об этом я подумал тогда сразу, хотя стоял первый день лета, и до зимы было еще так далеко.

      В вагоне оказалось душно, люди разбирали свои вещи, люди открывали и закрывали двери, люди обмахивались газетами, хотя жарко и не было, но ведь не хватало воздуха.

      Пахло хлоркой и чем-то еще, очень человеческим, как в метро, но не противным, а едва различимым.

      Я распахнул дверь своего купе, чуть не прищемив пальцы.

      Как же светло, подумал я, и красиво. Занавески были отдернуты, и волшебный белый свет лился прямо на меня. Только через пару секунд я различил линии электропроводов, далекие дома и костистый каркас вокзала.

      Я уезжал из Москвы.

      Впервые так далеко.

      Сердце зашлось радостно и тревожно. Бился на ветру красный флаг, небо из белого постепенно становилось синим, и первый луч солнца упал на столешницу, оставив золотую кляксу.

      В этот торжественный и прекрасный момент я получил довольно ощутимый пинок и чуть не повалился на столешницу.

      Здесь я принимаю важное решение. Я все-таки буду писать плохие слова, которые употребляет Боря, без купюр, однако возьму их в кавычки, чтобы, если тетрадь обнаружится, вместе с ней обнаружилась бы и ужасная приверженность Бори к сквернословию.

      Как ни неприятно мне писать такого рода слова, придется все-таки приводить сказанное им дословно. Надеюсь, что кавычки в какой-то