Несколько дней в роли редактора провинциальной газеты. Максим Горький

дал ему два пятиалтынных, и он ушёл. Я отёр пот со лба и посмотрел на рукопись. Она была довольно сильно потрепана и называлась… «Взгляд на мир с высоты каланчи. Откровенно философский взгляд на вещи, предметы, факты и события, а также и очерки из быта местной жизни и всякая всячина общежития, изложенная в форме отдельных сцен и в трёх отделениях. Часть (отделение) первое… Сверху вниз. Взгляд высокопоставленного человека на низшие потребности людей и необходимость их».

      Я отложил «Взгляд» в сторону, чувствуя, что сразу, с первого дня, мне не по силам чтение таких мудрых вещей…

      Пришёл хроникёр и мрачно заявил, что хроники нет.

      – То есть – это как же?

      – Событий нет…

      – Но ведь в городе случилось же что-нибудь за сутки?

      – Ничего не случилось. Никто не удавился, не утопился, ниже иным родом покончил с собой. Привыкли все к такой жизни… Живут, живут и привыкнут… Не только по собственному почину не умирают – силком не заставишь.

      – Но ведь за сутки в чём-нибудь да выразилась же общественная жизнь! – огорчённо воскликнул я.

      – Ничего нет… Ни драк, ни краж, никакого озорства. Ничего…

      – Да, может, хоть лошадьми переехали кого ни то?

      – Говорю вам – нет. Знал бы уж…

      – Как же мы без хроники? а?

      – Да я чего ни то напишу…

      – То есть?

      – Выдумаю какое ни то событие…

      «Да… вон оно что! Значит, для оживления зеркала жизни газете иногда события-то выдумывать приходится», – сообразил я и в душе восхитился человеческой находчивостью…

      Вошла барышня… Совсем молоденькая барышня, с бумажной трубочкой в руке. Она вошла и, покраснев, остановилась у двери.

      Я спросил её, что ей угодно.

      – Я, видите ли… написала стихи…

      И она уже так покраснела, что мне даже стыдно стало чего-то. Я начал, как мог, утешать и ободрять её, говоря, что пусть она не смущается – нынче это поветрие, все ныне этим грешат, и что, в сущности, если говорить объективно, так поступок не особенно зазорен и даже может быть прощён ввиду её молодости. Пусть она доверится мне, – я не буду строг.

      Грудным ребёнком я сам писал стихи «к ней…»

      И даже пробовал трагедию.

      – Ах! – сказала она тогда и подала мне свою бумажку…

      Крылья ночи Мне на очи

      Тёмный бросили покров;

      Засыпаю

      И мечтаю

      Про объятья, про любовь…

      Читал я и смотрел на неё. А ей было лет так около тринадцати. Увы! скорбно в такие молодые годы испытывать неудачи… и разочарования! Но она испытала их…

      Виноват в этом я… Думаю всё-таки, что я не до смерти убил младенческую душу…

      Потом принесли ещё стихи. Тоже девица, но уже лет на тридцать старше первой.

      Она была одета в розовое платье, а её стихи начинались словами:

      О, сколь в душе моей сокрыто страсти бурной.

      И сколько в голове надежд на счастье чада!

      Зубы у неё были чёрные оттого, очевидно, что чад надежд, переполняя