Страсть. Книга о Ф. М. Достоевском. Валерий Есенков

Вздернул глаза и узрел коляску с поднятым верхом, треугольная шляпа выставилась из-под козырька, и в ту же секунду рявкнуло с гневом и распеканием: “Поди сюда!” Узнав глас хуже Божьего, я и голову потерял, мной овладел панический страх. Я сломя голову ринулся в стеклянную дверь. В лавке не было никого. Я ринулся дальше, в кухню попал, в кухне кухарка, толстая баба, чистила что-то, и вскрикнуть она не успела, как я летел через двор, и каким образом, сам не припомню теперь, очутился в небольшом магазине, почти европейском, знаете, что выходит на Мойку. Немец-хозяин, выслушав мою торопливую повесть, тронутый, верно, отчаянием русского человека, потащил меня по внутренней лестнице к себе на квартиру и передал в руки жены и семейства.

      Всегда беспокойный, подвижный, Григорович вскочил на ноги и скоро-скоро зашагал перед ним, сидевшим на голых досках железной койки, из тех, какими в походах щеголял Бонапарт:

      – Мало помалу я успокоился, размечтавшись, что формы моей великий князь авось не приметил, все-таки вечер, пасмурно, дождь, да и я в мгновение ока пропал. Когда же смерклось совсем, я решился выйти на улицу и пустился на свидание с матушкой. Матушке, натурально, ничего не сказал, да сторож явился, черт его подери, матушка всполошилась, я последовал в замок ни жив ни мертв.

      Григорович остановился, склонив в те времена коротко остриженную круглую голову, тонкими музыкальными пальцами в задумчивости почесывая висок, и он угадал, что в рассказе о приключении нечаянном, но безобразном наступил самый важный момент и что Григорович не совсем понимает, отчего он потом так поступил, и ещё в первый раз заметил тогда, что Григорович явным образом ищет более точного, более подходящего слова, несомненный признак призвания.

      Григорович заговорил наконец, внешне обыкновенно, небрежно, внутренно взволнованно, собранно, это было очень заметно:

      – Постоял я вместе со всеми, в толпе, и пришла мне в голову счастливая мысль: я подумал, что в том случае, если великий князь узнал только петлички да выпушки на мундире, но лица моего разглядеть не успел и я буду продолжать отпираться, всё училище, пока не отыщется виноватый в чудовищной, по твердому убеждению князя, оплошности, непременно запрут в стенах замка на долгое время, но рано или поздно виноватый отыщется, это закон, и проступок мой не простится товарищами и ляжет пятном на совесть мою, на всю мою жизнь. Так я подумал тогда.

      Его поразила эта черта. Под легкомысленной, во всех отношениях не обязательной внешностью вдруг обнажилась бесценная способность мыслить истинно и глубоко, понимать справедливость, стыдиться, поступать благородно, и он пожалел, что такие минуты, счастливые, светлые, случаются с Григоровичем редко, почти никогда, а Григорович губит свои способности втуне. Он громко воскликнул:

      – Справедливая мысль!

      Григорович с вниманием пристальным поглядел на него, улыбнулся и заговорил свободно, легко:

      – Не открыл моего решения никому, я отправился к Розену и