Белые одежды. Не хлебом единым. Владимир Дудинцев

и до меня было. Но ты должен разбираться – одно другому рознь. Она от того ушла вроде как ко мне. Муж, муж у нее был. Но и от меня быстро улетела. Посмотрела вплотную – не тот. И улетела. Только перышко осталось в руке, а ее нет. Это очень, скажу тебе, Федя, неприят-ствен-но. Даже не то слово. Пытка! Казнь! Вот даже стихи сочинил. Хочешь?

      И он, придвинувшись, глядя куда-то в сторону, загудел глухим полушепотом:

      Был я бесьей породы,

      Баламут родниковой струи,

      И терпела природа

      Несуразные песни мои.

      Был судьей всем, кто ползал

      И летал средь прибрежной травы,

      И взимал в свою пользу

      Я налоги с беспечной плотвы.

      В этом месте поэт остановился и сквозь всю свою грусть со слабой улыбкой покачал головой:

      – Было, было…

      И, переждав свои воспоминания, продолжал гудеть стихи:

      Ведал дремой болотной,

      На мели головастиков пас…

      Но без жалости отнял

      Все судьбою назначенный час.

      Грянул гром небывалый,

      В поднебесье послышался стон,

      Лебедь белая пала,

      Обагряя притихший затон.

      Я дела забываю,

      Я к ослепшей от боли лечу,

      Песнь любви запеваю —

      Ту, которой от горя лечу.

      Дал я ране закрыться…

      Но, очнувшись от тяжких обид,

      Видишь ты, что не рыцарь —

      Пень чудной на болоте стоит.

      Поднялась молодая —

      Только крыл пролилось серебро…

      И, навек улетая,

      Обронила в болото перо.

      И не знала, что нищий,

      Навсегда обездоленный черт

      В тине знак тот разыщет

      И к душе деревянной прижмет.

      Наступило молчание.

      – Вот какие стихи родятся от горя, – заговорил наконец Кеша. – Только крыл пролилось серебро, представляешь? Улетела…

      – Но ты, я вижу, еще жив, Кеша… – заметил Федор Иванович.

      – Никогда не воскресну. Нет. Она приходит и сейчас иногда, можешь себе представить такую пытку? Жалеет! И так сказать, понимаешь, готова… Я ее беру, держу ведь в охапке. Но чего-то нет. Что такое? Одни перья… Перья держу, а самой ее нет. Сама где-то в другом месте, вся там.

      – А раньше?

      – Раньше все было мое. И перья, и душа. Недолго, правда. Несколько дней.

      Кондаков взял веник и начал подметать комнату. То хмурясь, то усилием расправляя лицо. Федор Иванович, выгнув бровь, смотрел на него слегка сбоку.

      – К кому улетела – хотелось бы глазком глянуть. – Кондаков посмотрел на него. – Морду набить счастливцу…

      Он подметал, сгоняя в кучу какие-то бумажки и, между прочим, чей-то портрет на почтовой открытке. Федор Иванович узнал – это был Рахманинов, коротко остриженный, почти наголо. Выхватив открытку из-под веника, он стал протирать ее платком:

      – Эту открытку я забираю себе.

      – А я не отдаю. Променять могу.

      – Так ты же кровать такую даром отдаешь!

      – Если возьмешь кровать, и Рахманинова бери. А так