Белые одежды. Не хлебом единым. Владимир Дудинцев

Этим словом… – Она сжала и отпустила его руку. – И потом, сейчас такая темнота…

      Он хотел ответить и не смог: вроде как слезы собрались выступить, и он почувствовал, что голос его выдаст. Хотел поцеловать ее, но сил хватило только приложиться щекой к ее виску.

      – Как хорошо! Вы теперь боитесь после того… После табака. – Она тихонько засмеялась. – Ничего, это хорошо. Вы – серьезный. И я тоже. У нас все будет серьезно.

      Его голову охватили во тьме маленькие шершавые пальцы земледельца, и на все его лицо посыпалось множество легких, живых и горячих прикосновений.

      – Ну как? – спросила она, переводя дыхание. – Помирились со мной?

      – Ничего не понимаю, – шепнул он.

      Бывает в любви зенит. И ночь зенита. И большей частью мы в лицо эту ночь не узнаём, она захватывает нас врасплох, и мы бываем не готовы к тому, чтобы принять ее всю в себя, рассмотреть и запомнить навсегда все ее мгновения. Сохранить в себе все, что можно. И потом она живет – уже в грустных воспоминаниях об упущенном, не увиденном, не оцененном…

      В полночь, проводив Елену Владимировну до ее двери, Федор Иванович шел домой неверным шагом, как после легкой выпивки. Он еще не открыл для себя этого явления – зенит любви. Он об этой ночи еще вспомнит и будет отчаянно бить себя кулаком по голове. Но уже сейчас тихо надвигалась пора грустных воспоминаний. Пора, которая будет длиться всю жизнь.

      «Почему я не кричал ей о том, что люблю? – уже отчаянно корил он себя. – Почему выдумал какую-то теорию о запретных словах? Теоретик! Почему послушно пошел провожать, почему не удержал до утра в парке? Почему водил все по темным местам – так и не увидел ее глаз, когда она произносила: „Можно я буду называть вас Федор Иванович?“ Даже не верится – она ведь сказала: „Эти звуки я полюбила…“»

      В эту ночь у Федора Ивановича было еще две встречи. Первая – по телефону. Он пришел домой и, не гася света, растянулся на койке. Протянул руку к папиросам и отдернул. Минут через двадцать его оглушил телефон странным, пронзительным ночным звонком.

      – Это ты? – Кондаков нервно хрипел и дышал почти рядом. – Уже пришел, темнила? Так скоро?

      – А что?

      – Я видел тебя с твоей дамой. Ты знай: если затаскиваешь даму в темный уголок, там обязательно стою я.

      – Ошибаешься. Это была сослуживица. Поздно засиделись на работе, и я проводил ее.

      – Не разочаровывай меня. А в темном уголке с кем был?

      – Мы шли без остановок. Прямо к ее дому.

      – Разве в ее доме нет уголков?

      «Слава богу, что не затащил, – подумал Федор Иванович. – Он все спрашивает неспроста. Ловит».

      – Я же говорю – сослуживица. Я ее доставил прямо к лифту. А ты что – завидуешь? У тебя голос…

      – Неужели? Поменялись, ха-ха, местами? Так это ты к ней меня приревновал?

      – Да нет же, Кеша! Это совсем другое дело.

      – У тебя с ней как? Было?

      – С кем? Я не отвечаю на такие вопросы.

      – Встреча с вами вдохновила меня на стихи.

      – Давай.

      – Постой. Рано еще. Лучше скажи: это ты к ней тогда меня…

      – Да