Варенье из падалицы. Алексей Алёхин

старичок показал, как она шевелит. – Это в кино бывает…

      – Та-та-та-та… – я попытался изобразить марш из «Аиды».

      – Вот-вот! – Старичок обрадовался. Он был сухонький, желтенький, чистый такой старичок. В коричневом пальто длинном. Весь немного заштопанный, потертый немножко, но опрятный. А он продолжал говорить:

      – …Аида – она служанка у фараона. В Эфиопии где-то. В золотом колье, – он изобразил руками колье, – и в серьгах. Лицо такое выразительное, волосы на затылок, вот так. Сосед мне говорит: «Тебе лучше в зоопарке рисовать – бегемотов, жирафов, слонов. У жирафа шея пять метров, нарисуешь шесть – не придерется никто, с метром не пойдет мерить. То же слон. На полметра длиннее хобот, на полметра короче… А то смотри, милиция заберет за искажение, за халтуру. Рафаэль! Репин! Фамилию смени, Сур-гуч-кин!»

      Я Рафаэля портрет написал. Соседа привел. Смотрю на портрет и говорю: «Рафаэль! Ревную тебя к твоему таланту!» Сосед мой рассердился: «Как смеешь!» Но он, правда, пьет, плохо видит. А я от души. Рафаэль был флорентиец. В тридцать семь умер. Ему папа Пий, не то Девятый, не то Восьмой, велел портрет написать. Но папа жестокий был, и лицо жестокое, а велел добрым изобразить. И Рафаэль его написал мягким, добрым. «Это, – говорил, – не тот папа, какой есть, а тот, каким должен быть!» Я книжку читал. – И старичок изобразил, как этот папа сидит у Рафаэля…

      Я встал выходить на своей станции. Старичок схватил меня за руку:

      – Я чертежник был по профессии. Но в этом вся моя жизнь – вся жизнь!

      Ресторан «Вечерний араб».

      Драматург Навозный-Жижин и театральный рецензент Стаканов. Хорошая парочка.

      К деду, продающему на Птичьем рынке чижа, пристал мальчишка:

      – А он, дедушка, поет?

      – Поет, поет. А четвертинку поставишь, так и ногой притопывает!..

      Залитая солнцем площадь была полна счастливых женщин.

      Воробей, этот дервиш среди пернатых…

      Мальчик всю дорогу смотрел сквозь круглую дырку в коробочку, где у него сидела белая мышь, и мысленно был там, внутри, с мышкой.

      Нинка-матрасик, Тонька – резиновая попка.

      В историю вошел и цензор Пушкина…

      Сутулые старинные фонари.

      После него остался только потертый фрак, коллекция чубуков и полный стол любовной переписки.

      Самобытный дурак.

      Она умела любить только то, что в пределах видимости.

      «В Средние века легко было чертей рисовать – они их на каждом шагу видели, как мы милиционеров…»

      Сложные взаимоотношения старушки с автоматом, продающим автобусные билеты.

      Черпал вдохновение в утренних газетах.

      Из двери вышел мужчина в подтяжках, вытряхнул помойное ведро в мусорный бак – и оттуда выпорхнул голубь. Получилось как у фокусника.

      Кастрюльная голубизна неба.

      Железные завитушки кроватной спинки наводили на мысль о решетке Летнего сада.

      С незагорелыми полосками от сандалий