Луноликой матери девы. Ирина Богатырева

Так что мне теперь всё можно. А потом научусь духами повелевать, и имена давать, и всё-всё!

      – Но – мужское посвящение видеть! Как такое возможно? – не могла я поверить.

      Очишка только плечами пожала.

      – Что в том дурного? Раз Камка меня родила, я, верно, такая же, как она, и тоже обращаться научусь.

      Она будто с собой говорила. Меня словно и не было, или же я должна была всё понять. Но я не поняла и спросила:

      – Как? – шёпотом. Потому что если Очи ответит, знать об этом не должны даже духи.

      – Как? – Она посмотрела на меня и задумалась. – Пока не знаю. Но ты думаешь, как она мужчинам посвящение даёт?

      – Как? – ещё раз, совсем неслышно, выдохнула я.

      – А она сама мужчиной становится, – сказала Очи спокойно, как о ветре.

      – Не может быть! Откуда ты знаешь?

      – Видела, – ответила она и пожала плечами. А потом отвернулась к огню, как зверь, оставаясь спокойной.

      Вдруг раздался удар, и поплыл по лесу медью рождённый звук: донн!

      Очи встрепенулась.

      – Камка зовёт. Идём! Быстрей выходи, а то плохо будет!

      И выскочила первой. Я выглянула тоже. Совсем ещё темно было в лесу, даже дыхания света не виделось за горами, а Камка уже стояла у кострища и ударяла рукояткой клевца по медному блину. Донн, донн! – шёл напевный звук и плыл меж деревьев, меж шалашей, путаясь в темноте и плотности ночи. Девы, протирая глаза, натягивая шубы и сапоги, вылезали из своих убежищ, и, глядя на них, мне стало легко и радостно, будто это во мне, а не в небе просыпалась заря.

      Так началось наше учение, и каждое утро потом повторялось: из темноты ночи, из густоты сна рождался круглый, гнедой, гудящий донн-донн-дон и плыл меж деревьев, заполнял наши головы, заполнял наши сны, и они разрывались, как переполненные бурдюки, а мы, зевая, выходили из шалашей в темноту и мороз, в туман дорассветный, а после – в дождь, снег, льдистый, свербящий ветер. Подтягивали шубки, тёрли глаза, встряхивались и собирались вокруг Камки. Если же кто-то мешкал, она рушила ей шалаш, и та вылезала из-под обломков заспанная под общий хохот. А потом, собравшись, мы бежали. И Камка, лёгкая, бежала впереди нас.

      Вытянувшись друг за другом, мы неслись по тропе вверх-вниз, вдыхали холодный воздух, и скоро у нас появлялось общее дыхание, один ритм, один стук сердца. Дон-дон-донн! – продолжало гудеть в жилах, и мы уже были не мы – молодым и сильным зверем мы были, едины друг с другом и с горой, по спине которой бежали, туманное дыхание которой пили. Внизу, на реке, умывались до боли холодной водой и бежали обратно к озеру.

      Туман расходился, изморозь слетала с травы, когда мы возвращались, и первая заря являлась из-за льдистой горы. Я смотрела девам в глаза – в них были радость и ранний день. А день просыпался, и свет заливал лес, и, переводя дух, в приливе радости я видела: вот всё вокруг родилось из пустоты и ночи! Вот явился мир в солнце и красках, и он прекрасен!

      До первой пищи учились мы битве, на коротких ли кинжалах, на клевцах или без оружия. Поначалу драться умели плохо. Вместо кинжалов Камка велела нам нарезать игрушки в размер настоящих.