Перевод времени на языки. Николай Бизин

для них мёртвым, я лишался права на мелочное менторство. В то же самое время я мог (как бесплотный дух) делать каждому из них подсказки, которые каждый бы мог посчитать своим личным холодным прозрением.

      Моё тело (незримо для возможных здесь объявиться инквизиторов, уточню) лежало на полу допросной. Четверо поэтов (известных и даже прославленных жертв инквизиции) стояли над ним.

      Кто-то должен был произнести эпитафию.

      – Что такое умереть, узнать стоит лишь для того, чтобы сформулировать о себе эпитафию, – сказал мне дон Педро.

      Я (и вынуждено, и из вежливости) промолчал. Хотя и вспомнил из любимого. Но удержался и не процитировал этот известный текст:

      Экспромт-шутка на

      У поэта умерла жена…

      Он её любил сильнее гонорара!

      Скорбь его была безумна и страшна -

      Но поэт не умер от удара.

      После похорон пришел домой – до дна

      Весь охвачен новым впечатленьем -

      И спеша родил стихотворенье:

      «у поэта умерла жена».» (Саша Чёрный)

      – Речь всегда не о том, что всё равно умирать, – повторил (явно под влиянием непрочитанного мной немного перефразировав) дон Педро.

      Остальные с ним были согласны. Более того, дон Абенатор невольно воспользовался моей неощутимой подсказкой и процитировал:

      он тело вынимает из укола

      как парашют взрывается из ранца

      отпрянув

      и ходит маятником белым крабом

      в одной клешне зажав напрасный воздух

      в другой рапиру пляшущую мухой

      на острие

      он левой гасит за спиною свет

      нащупывая выключатель

      и между ног катает бочку с медом

      концом рапиры ищет точку сборки

      куда вбежит распяленной махиной

      в ней ангелом сверкнув

      и тело вмиг покинув (Андрей Тавров, Фехтовальщик)

      При этом чтец не обратил внимания на то, что оружием у нас являлись вовсе не рапиры; его (и меня) интересовал метафизический результат ристания; я же обратил внимание на то, что время в тексте было моим.

      Я улыбался. Вместе с ними стоя над своим телом. Которое истончалось, становясь символом. Я сделал ошибку, решив реально поучаствовать в собрании, и несравненные поэты мою ошибку поправили (быть может, ошибившись при этом сами); желали ли они мне моей же (а не их собственной) смерти за мою дерзость же по отношению к прекрасным, но столь разным донам Луисам?

      Разумеется, нет. Они могли дать мне лишь то, что я мог бы осмыслить – по новому. Просто потому, что наша смерть всё более перестаёт быть результатом жизни. Просто потому, что никаким результатом (уже) не является.

      Но моя немота (по мере того, как тело всё более становилось символом) произносила мне, что этот результат без результата удовлетворяет всех в собрании! Ведь они были поэты. Бога они понимали так, как только и могли понять: не только как Творца, но и как (своего) Соавтора. Прекрасно имея