Небесные верблюжата. Елена Гуро

Я предательски отнял у него самое его нежно и терпеливо любимое. После была длинная ночь. Утром мне было так стыдно и больно, что я побежал объясняться, несмотря на мое самолюбие.

      Ах, иногда чаша осени поднимается к бледному небу, переполнена золотом радости, медом и пурпуром счастья, купленного бессонными ночами подлинней моих и твоих, и о которых никто так и не узнает никогда.

      По его стыдливо согнутым лопаткам я понял, что мне уже незачем просить прощенья у ограбленного мною, он уже простил меня, и об этом, значит, можно было совсем не говорить. И сначала я обрадовался. Мы шли рядом, как прежде. Но через минуту мне стало жутко с ним от того, что было пережито им в молчании, от того, – чего он так никогда и не рассказал мне. Какую длинную ночь! Я с неловкостью и жутью смотрел на согнутую спину, покорно вытянутую шею. Мы шагали рядом. В липах дорожки шел тихий дождь желтых листьев. А я больше не имел смелости быть его другом. Теперь мне было пора сделать ему еще одну гадость. По своей вине я заслужил предать его дружбу и оставить его одного. И я знал, что он переживет горькое недоумение и не осудит меня.

      Я отомстил ему за это и охладел к нему.

      О, ты заслужил свое одиночество, слышишь, слышишь, нестерпимо добрый! Ты заслужил свое одиночество. Самая глупая молитва, это твоя молитва о Чаше!

      Так будет, пока наш, нами устроенный, мир не претворит себя и не омоется в слезах.

      Вот молодые рябинки жертвенно покраснели и стоят на хвойной стене, уже готовые; пламенеющие чаши осени.

      Выбирай любую. А осень знает все и про тебя, и про ночь, и про нас – твоих палачей.

      Вдруг весеннее

      Земля дышала ивами в близкое небо;

      под застенчивый шум капель оттаивала она.

      Было, что над ней возвысились,

      может быть и обидели ее, —

      а она верила в чудеса.

      Верила в свое высокое окошко:

      маленькое небо меж темных ветвей,

      никогда не обманула, – ни в чем не виновна,

      и вот она спит и дышит…

      и тепло.

      Балконные столбики

      Они думают верное рыцарское слово. На бледном небе вечер. Они глубокие, темные, фиолетовые. В них собралась вся глубина и вся верность. За ними ласково и лучезарно надеется заря, а в комнате говорят с чувством – горячо – о посвященьи, подвиге, состраданьи. Чуть-чуть торжественно, похоже на прощанье.

      Балконная дверь в тонких переплетах строга и задумчива, за ее тонкой рамой заря! Заря!

      Еще темнее двое балконных стражей. Они стали очень серьезны. Обрисованные крестообразными поперечниками, в них видны вверху поднятые чаши и в то же время будто рукоятки опущенных мечей. Так они стоят на посту.

      Будем правдой и солью, твердыми, твердыми верности до конца.

      Лес и море заиндевели туманом.

      Тает длинное розовое облако, еще чуть тлея с концов.

      Потом маяк зажжет свою теплую звезду.

      «У него в большом пальце одиночество…»

      У него в большом пальце одиночество, и боль распятого, и руки его прозрачны, – и никто не замечает и не любит его рук. Над бровью его весна, удивление и жалость – никто не видит его весну. А в приложенных ноздрях его извиняющееся добродушие.

      «Осенью