Шутовской хоровод. Эти опавшие листья. Олдос Хаксли

что при этом они обязательно отравляют воздух.

      Липиат поднял глаза к небу.

      – Какие звезды, – сказал он, – и какие изумительные провалы между ними!

      – Ночь прямо как в оперетке. – И Меркаптан принялся напевать баркаролу из «Сказок Гофмана»: – Liebe Nacht, du schöne Nacht, oh stille mein[46]… та-та-та. – Здесь его познания в немецком языке изменили ему. – Та, там… Та, там… Восхитительный Оффенбах. Ах, будь у нас сейчас опять империя! Еще один Наполеончик! Париж снова стал бы Парижем. Тидди, тамти-та-там.

      Они шли без всякой цели, просто для того, чтобы прогуляться этой мягкой прохладной ночью. Колмэн указывал дорогу, при каждом шаге постукивая по тротуару железным наконечником своей трости.

      – Слепой в роли поводыря, – объяснил он. – Ах, если бы нам по дороге попалась канава, расщелина, большая яма, кишащая ядовитыми сколопендрами, полная навоза. С каким наслаждением я завел бы вас всех туда!

      – Знаете что? – серьезно сказал Шируотер. – Вам не мешало бы пойти к доктору.

      Колмэн от восторга даже завыл.

      – Вам не приходит в голову, – продолжал он, – что мы идем в эту минуту среди семи миллионов людей, и каждый из них живет своей личной, обособленной от всех жизнью, и каждому из них в высокой степени наплевать на всех нас? Семь миллионов человеческих личностей, каждая из которых считает себя столь же значительной, как любой из нас. Из них несколько миллионов сейчас спят в отравленной атмосфере. Сотни тысяч пар в эту минуту предаются взаимным ласкам, которые слишком отвратительны, чтобы их описывать, но ничем не отличаются от тех, которыми каждый из нас восторженно, страстно и красиво выражает свою любовь. Тысячи женщин мучаются в родовых схватках, и тысячи особей обоего пола умирают от самых разнообразных и удивительных болезней или попросту оттого, что они зажились на свете. Тысячи пьяных, тысячи обожравшихся, тысячи полуголодных. И все они живы, все они неповторимы, индивидуальны, чувствительны, как мы с вами. Ужасная мысль! Эх, взять бы да завести их всех в большую яму со сколопендрами!

      Он постукивал по тротуару с таким видом, точно искал эту расщелину. Потом он запел во всю глотку:

      – Всякая тварь и скотина да хулит Господа; да хулит Его и да проклинает и ныне и присно и во веки веков!

      – Ох уж эта мне религия, – вздохнул Меркаптан. – Вот тоже удовольствие – с одной стороны, мускулистый христианин-художник Липиат, с другой – Колмэн, воющий черную мессу… Ужас! – Он сделал итальянизированный жест и повернулся к Зоэ: – А вы что скажете обо всем этом?

      Зоэ кивнула головой в сторону Колмэна.

      – Я скажу, что он – свинья, каких мало.

      Это были первые слова, произнесенные ею с тех пор, как она присоединилась к их компании.

      – Слушайте, слушайте! – закричал Колмэн, размахивая палкой.

      В теплом желтом свете кафе-ларька на углу Гайд-парка стояла небольшая группа людей. Среди картузов с козырьками и шоферских пыльников, среди потрепанных рабочих блуз и грязных фуляровых

46

Любимая ночь, ты – прекрасная ночь, о, успокой мое… (нем.)