Узник вечной свободы. Ольга Вешнева

думаешь о нынешнем положении крестьян, господин будущий офицер? – внезапно обратился он ко мне, приветственно подав руку. – Ты, как видится, провинциальный житель. Вскормленный блинами со сметаной.

      – Так точно, государь, – подобравшись, ответил я.

      – Не зови меня так, кадет. Я в государи не стремлюсь, хоть нынешним самодержцем крайне недоволен. Скажи мне, много ли крестьян в хозяйстве твоего отца?

      – Порядка пятисот пятидесяти душ.

      – А как они живут? Ты не ответил.

      – Недурственно, я полагаю, без обид. Отец мой не поднимет руку на собаку, что говорить о человеке!

      – Так твой отец считает крепостных людьми? Прекрасно! Как славно, что я заговорил с тобой.

      – Кем еще прикажете считать крещеный люд?

      – Как жаль, что большинство помещиков не таковы, как твой отец. Они разлучают семьи, продают детей от матери в другие губернии. Мне мерзко вспоминать о тех, кто лупит беспощадно крепостных и даже забивает до смерти.

      – Слыхал я о таких, и мне сие противно, – тихонько вздохнул я.

      – Согласен ли ты даровать крестьянам свободу? Готов ли бороться за отмену крепостного права? – Рылеев хитро усмехнулся, ожидая моего сомнения и долгой паузы.

      – Готов! – без промедления воскликнул я.

      – Молодец, кадет, – потрепав меня по плечу, одобрительно улыбнулся Рылеев. – А на замену самодержавия на республиканский строй как ты смотришь?

      – Как на хорошее, нужное дело, – ответил я.

      За первый учебный год я услышал и прочел столько критики в адрес царского режима, что собственноручно готов был свергнуть императора с престола. Я увлекался поэзией с раннего детства, но прежде моя лирика была посвящена природе и разным мелочам житейским, а теперь я взялся писать острую сатиру на власть.

      При новой, случайной встрече с Рылеевым в зале первого этажа я дал ему прочесть несколько сатирических стихов об императоре Александре и полицейских шпионах. Кондратий Федорович внимательно изучил мои творения, разложил по полочкам все обнаруженные помарки и посоветовал до времени оставить небезопасное увлечение. Сказал, что мал я еще для того, чтоб головой рисковать.

      Вскоре наступило то самое время, на которое намекал Рылеев. В тревожном 1825 году мне исполнилось пятнадцать лет, и я уже считал себя достаточно разумным и отважным для участия в государственном перевороте. Между тем годы шли, а я так и оставался пухлым мальчишкой с широко распахнутыми наивными глазами и добродушной улыбкой – немного застенчивым, а иногда и робким.

      Особенно я робел при знакомстве с людьми, которых считал величайшими гениями эпохи. При виде их душа уходила в пятки. Так было при моем проникновении на собрание Северного общества, куда меня затащил Рылеев. Так было и пять лет спустя, на великосветском вечере у Пушкина, устроенного им в честь очередного выпуска “Литературной газеты”. Я туда явился по приглашению Дельвига, общение с которым давалось немного