Самоубийство Пушкина. Том первый. Евгений Николаевич Гусляров

Филипповна, над тем, кто смеется над предсказаниями, они не исполняются, – говорит Чертов.

      – Дай-то Бог. Всё-таки рекомендую вам опасаться следующего четверга. Вам грозит этот день гибелью. Попытайтесь избежать её…

      Все это гадалка говорит, вернув себе тон бесстрастной прорицательницы, читающей в книге судьбы. Акцент её, который одолевает она с усилием, помогает ей в этом.

      – А сегодня уж вторник на исходе. Каламбур-с получается, это что ж, вы мне всего два дня жизни отпускаете? Нехорошо с вашей стороны, Александра Филипповна, – пытается сохранить бодрость духа Чертов, но настроение у компании уже, конечно, не то.

      Желающих гадать больше нет.

      Молодые люди уходят от питерской ведьмы в смущении.

      Запирая за ними дверь, лишь цинический Якоб отвешивает шуточку:

      – Вы бы, господа, оставили мне по целковому, коли гадание исполнится, так помянуть будет на что…

      Он хохочет. Однако это веселье его остается неразделённым. Даже и капитан Чертов не находится что сказать…

      …Вновь из темноты выступит смеющийся июньский рассвет. Золотые косые столбы утреннего света, пробившиеся сквозь узорные прорехи в кронах огромных парковых дерев. Ворох ромашек в руках румяного круглолицего лицеиста Дельвига…

      Царское село. 6 июня 1816 года.

      В саду Дельвиг и Павел Мансуров. Солнце еще только поднимается. Редко просвистит утренняя птаха. Дальние углы сада пропадают в утренней дымке. Трава и кусты серебрятся росой. Золотой утренний свет решетит тяжёлую листву дерев.

      Дельвиг уже весь промок от росы. Он напал на заросли ромашек и собирает их в большой букет.

      – Может быть довольно уже. Итак уже целый сноп получился, – говорит Мансуров.

      – Довольно, довольно. Вот как бы росу не всю растрясти. Сейчас мы его окропим божьей водицей. Есть такая примета – росой окатиться – от тоски оградиться…

      – Ну, знаешь, спит, и не чует, что ему уже семнадцать стукнуло. Главное, не перепутать, где его окно…

      Считают окна. Почти все окна отворены. У Пушкина тоже. Дельвиг, подставив камень, осклизываясь и возясь, осторожно, чтобы не звякнуть-не брякнуть, с помощью Мансурова влезает на подоконник. Мансуров подаёт ему и букет. Дельвиг, приладившись, метнул ромашковый сноп. В глубине комнаты раздается вопль и появляется растрепанная кудрявая голова Пушкина в траве и ромашковых звездах. Вид его спросонья ошалелый. Он хватает Дельвига за рубаху и оба сваливаются в темноту спальни. Влезший на подоконник Мансуров видит, как Пушкин, отдуваясь и пыхтя, пытается удушить Дельвига подушкой. Дельвиг отчаянно сопротивляется, хохочет, задыхаясь и взвизгивая.

      – Да погоди ты, Пушкин. Дай объяснить… Тут всё дело в росе…

      – Вот именно… Все дело в росе, да в девичьей красе, – продолжает упорное своё занятие Пушкин.

      Мансуров прыгает на барахтающихся в постели, не без труда разнимает их.

      – С днём рождения тебя, Пушкин, – орёт Дельвиг.

      Они целуются троекратно. Мансуров присоединяется.

      – В самом деле, – бормочет Пушкин. – Дайте сообразить…