Самоубийство Пушкина. Том первый. Евгений Николаевич Гусляров

как пулю их шлифовал. На бумажке изложил, до самого конца в кармане держал, да там же, у царя и кинул в камин… Ну, думаю, государь, посчитаемся мы с тобой. В твоих руках моя жизнь, в моих – твоя честь. Объявит он мне свою волю, и я в лицо ему швырну этот стих – «восстань, восстань, пророк России, в позорны ризы облекись, иди, и с вервием вкруг выи, к царю душителю явись…». Поверишь ли, на волоске висело… Ты первый и последний, кто слышит это. Страшно, брат, бывает читать стихи…

      Соболевский безмолвствует.

      Другая сцена с Соболевским. Спустя несколько дней.

      Сергей Соболевский похож на злого духа. Единственно, что не хромает. Да глаза одинакового пепельного цвета.

      – Скажи мне, Пушкин, это верно, что ты для памяти ведёшь какую-то бухгалтерскую книгу, куда вносишь должников на эпиграмму?

      – Правда, записываю…

      – Да покажи, нет ли и меня там?

      – Тебя нет, а прочих достаточно.

      Подает Соболевскому книгу в чёрном коленкоре. Тот листает. Из книги порой выпадают бесформенные обрывки бумаги, на которых и в самом деле обозначены имена.

      – Муравьев? А этот как сюда попал?

      – Да попасть сюда просто. Тут требуется только задолжать. Я не терплю неотмщённого остроумия на свой счёт. Тут ждут своей очереди так же и журнальные остряки и скоморохи. У меня, знаешь ли, правило – не отвечать на критики, но удовольствия насадить на булавку я упустить не могу…

      – Да ведь Муравьев не критик.

      – А этот потому, что просто белокур. Ты же знаешь, мне ведьма смерть от белокурого нагадала. Вот я и хочу угадать, не тот ли это человек… Впрочем, она говорила, что могу умереть я и от лошади. А этот Муравьев оказался и преизрядной лошадью. Хочешь, расскажу… Третьего дня были мы на вечере у князей Белосельских-Белозёрских. Там этот Муравьев налетел на гипсовую статую Аполлона. Отвалилась рука. Простая неловкость, ему бы это дело замять, так ведь нет. Разразился совершенно лошадиными стихами. Изволь послушать: «О, Аполлон! Поклонник твой хотел померяться с тобой, но оступился и упал, ты горделиво наказал: хотел пожертвовать рукой, чтобы остался он с ногой". Ну, не лошадиный ли экспромт?.. И ты думаешь можно оставить безнаказанным это покушение на…

      Пушкин остановился, не решаясь произнести в такой связи ни слова «поэзия», ни слова «стихи».

      – Да, помилуй, я ничего и не думаю.

      – А вот и напрасно. Этот должок в защиту муз мы выплатим совместно!

      Пушкин решительно садится за стол. Выбирает из огрызков гусиных перьев то, что поприличнее, и задумывается ненадолго.

      – Ну, вот, к примеру, начнём так: «Лук звенит, стрела трепещет…».

      Записывает на бумажном клочке.

      – Теперь твоя строка. Давай, давай…

      Соболевский трёт свой мефистофельский нос.

      – Ну, изволь… Хотя бы так: «И, клубясь, издох Пифон…».

      – Клубясь?.. Клубясь… – повторяет Пушкин. – Ну, да ладно, клубясь, так клубясь…

      Задумывается, щиплет бакенбарды, водит глазами по стенам и потолку. Потом говорит, почти импровизируя.

      – И