Белая горячка. Delirium Tremens. Михаил Липскеров

«Понял. Но вот музыка какая-то другая…» А я завелся, – пояснил Соломон пьющим мастерам культуры. – «Ви что, товарисч, считаете, что слова на латышский перевести можно, а музыку нельзя?.. Латвия не поймет!.. А она ведь одна из, – и Соломон запел: – «Союза нерушимого республик свободных, которых сплотила навеки великая Русь». Ви не поверите, ребята, – продолжал Соломон задыхающимся от смеха мастерам культуры, – все встали и запели. Комсомолист – первый. И пока я пел наш замечательный гимн, так и он пел. Со шницелем в зубах. Так что теперь у нас ансамбль русских народных инструментов.

      И тут будущий сценарист «Бриллиантовой руки» Я.А.К., отдышавшись, спросил:

      – Скажите, пожалуйста, Соломон, а кто у вас в оркестре русских народных инструментов – русские?

      – Как – кто? По паспорту я и Изя. Балалаечник.

      – Как?! – изумился другой будущий сценарист «Бриллиантовой руки» М.Р.С. – Изя – балалаечник?!

      – Что поделаешь, ребята, – поддернул шаровары Соломон, – извращенец.

* * *

      – А мы с будущим артистом, – закончил Мэн, – под шумок выпили весь мускат и пошли в соседний дом отдыха на танцы. И запел: – «Лало бай. О будлай, Лало бай».

      Реаниматолог развязал ноги Мэна и в ответ запел:

      – «Истамбул, Константинополе, эст май беб! Ю Бен, ту во поле».

      Оба вскочили и заплясали между коек бредящих, плачущих, молчащих. Сестры молча смотрели на дергающихся старой стиляге Реаниматолога и Мэна. Пока голый обессилевший Мэн не рухнул на койку.

      – А потом, – тяжело дыша, продолжил он, – мы за шестьдесят дохрущевских рублей купили две бутылки рижского бальзама, которые и выпили в дюнах с двумя латышками. До, во время и после. – И Мэн бросил взгляд на свой подержанный член.

      На этот же член с сомнением смотрели и сестры.

      – Детоньки, – бросил им Мэн, – это было больше пятидесяти лет тому назад.

      – Жалко, – прошептала одна, и все разошлись.

      – Ну, порадовали вы меня, Мэн, – расстегнул халат Реаниматолог, – кажется, «белка» прошла стороной.

      А Мэн подхватил:

      – Стали синими дали… И вместе!

      И оба хриплыми голосами закончили реанимационный дивертисмент:

      – Дорогие мои москвичи…

      – Значит, так. Еще одна капельница и – на свободу. В острое. Эх, жалко нельзя с тобой кирнуть за старые времена. А пока курни, чувак. – И он сунул в рот Мэна сигарету «Честерфильд». – Не волнуйся – родные. Фирма!

      А еще через полчаса Мэн, заботливо протертый сестрами и укрытый чистой(!) простыней, подмигнул сестре и прошептал:

      – Джонни и зи бой фор ми… – и убаюкиваемый каплями нейролептиков, витаминов и снотворных в полусне ворохнул сладкие, крепленные и сухие воспоминания.

Флэшбэк

      Тринадцатилетний Мэн сидел с корешами в садике дома № 15 по Петровскому бульвару и играл в сику. Он выигрывал рублей семь-восемь. В садике появился Главный винодел завода «Самтрест-Вингрузия», который располагался в подвалах дома № 17 – месте обитания юного Мэна и его семьи. (Имеется в виду проживание завода и Мэна, а не Главного винодела.