Смерть на Босфоре, из хроник времен Куликовской битвы. Михаил Орлов

нацеди,

      Выпей ее разом до конца,

      Кровь горячая чтоб капала с тебя.

      Вот тогда тебя пожалую сполна

      Градом крепким я на многие года.

      Но недолго он судьею там сидел.

      Через месяц душегуб уж околел…

      На дворе горел костер, и пьяненькие людишки в овчинах, а то и одних зипунах, подобрав полы, скакали через пламя с сатанинским гоготом и диким пронзительным визгом. Дурачились во хмелю даже те, кто на трезвую голову порицал такое. Считалось, что, когда люди веселятся, Бог радуется и оберегает их от напастей, а потому не стесняли себя ни в чем. У амбара дрались несколько полуголых нищих, но как-то вяло, нехотя, без азарта.

      Не задерживаясь на дворе, Симеон и Еремей проследовали в большую избу, к которой через сени вела клеть для стряпни. Внутри воняло препротивно, но это никого не смущало, к дурному запаху быстро принюхивались, зато там было тепло. Помещение оказалось полно разгулявшегося народу, который трудненько остановить и вразумить речами – разве что кнутом или нагайкой, да и то не всякого…

      Купеческий сын взял кувшин пшеничной бражки, а чернец – кринку простокваши. Поручение они получили не шуточное, подобным ни одному из них заниматься не доводилось, потому хотелось присмотреться друг к другу. Отхлебнув, Симеон начал первый:

      – Дядя Нестор говорил, что ты бывший ратник. Княжеские люди постриг принимают обычно перед кончиной, а ты еще в самом соку. Да и иноческой кротости в тебе незаметно… Небось, немало за тобой всяких подвигов?

      – Разное бывало. Смельчаки на этом свете не задерживаются, как и трусы, потому на рожон не лез, но и от остальных не отставал. Милосердием не страдал, проливал и невинную кровушку, но совесть имел, а коли брал на душу лишнее, то лишь по нужде, – ответил чернец и перекрестился на икону Богородицы, перед которой теплилась масляная лампадка.

      – А как перстов лишился? – не отставал купеческий сын.

      – Выбивали недоимки с княжеского села Гвоздное в Брашевой волости. Кого высекли, а кого и прибили маленько для вразумления. С одним, правда, переусердствовали – дух испустил. Баба его завыла, заголосила: «На кого ж ты нас, кормилец, оставил?! Как же мне с детьми жить?!» Да вдруг схватила серп и на меня кинулась. Я и не сек вовсе, зато стоял к ней ближе остальных. Успел лишь рукой заслониться. Её изрубили, а я беспалым остался…

      – Из-за этого и клобук надел, что ли?

      – На то другой повод был. Два года назад ходил на мордву с нижегородцами под началом воеводы Свибла. В отместку за набег села да погосты у них пожгли, а лучших мужей пленили, но нижегородцы на том не остановились, раздели всех донага, по льду Волги волочили и псами травили… Меня ж воевода в Москву отрядил с вестью о победе. Сдал грамоту на княжеский двор и кинулся к своей Нюрке – уж больно истосковался. Да лучше б не спешил – застал у нее соседа-суконщика в исподнем. Забурлила горячая кровушка, застучало в висках, а меч на боку весел… Поверишь ли, сам из ножен выскочил…

      – Так уж и сам…

      – Не помню, в глазах потемнело, а когда очнулся, все было кончено.